Бахыт Кенжеев - Послания

Мглистый, чистый, колыбельный, переплётный, ножевой,
каменистый, корабельный, перелётный, неживой,
дружба – служба, клык и око – спать в колонках словаря,
в мироедстве одиноком рифмы пленные зубря,

рифмы тленные вбирая, пробуя на вкус, на цвет,
воскресая, умирая, чтобы вынести в ответ
самурайское ли просо звёзд (отрады для щенка),
иль хорей для эскимоса? или ямб для ямщика?

Не молчи, настырный чёрный человек. Твои глаза
не алмаз, не кварц позорный, а ночная бирюза.
Погоревший на кузнечиках и ромашках, тихо пой
блузку жёлтую на плечиках, шарф в корзинке бельевой.

Прослезись над буквами, поахай.
Проплывает облако над плахой,
над горами пушкинскими, где о напёрстки спотыкались иглы
в пальцах мастериц. Пришла, настигла,
побежала рябью по воде.
Длится недописанная книжка – горсть земли,
медовая коврижка,
оттиск балалайки с топором на печатном прянике. Куда ты
рвёшься, скуповатый соглядатай, живы будем – верно,
не помрём,

хоть и отпуск наш не из дешёвых – ближе к ночи
вскрикнет кукушонок
в рощице осиновой. Свеча оплывёт в окне автовокзала.
Столько жил, и всё казалось – мало. Светится,
по камушкам журча,

да и мы стремительно стареем, молча обескровленные греем
руки у трескучего костра, за которым – град белоколонный,
радуга, привратник непреклонный и его стоустая сестра.

Затыкай небелёною ватою уши, веки ладонью прикрыв,
погружаючись в семидесятые – словно ивовый, рыжий обрыв
под ногами. Без роду и племени? Что ты, милый.
Хлебни и вдохни —
как в машине бесследного времени приводные грохочут ремни
из советского кожзаменителя! Хору струнных не слышно конца.
Путешествие на любителя – ненавистника – внука – глупца.

В дерматиновом кресле, где газовой бормашиной
бормочет мотор
недосмазанный, бейся, досказывай, доноси
свой взволнованный вздор
до изменника и паралитика. Нелегко? Индевеет десна?
Жизнь когда-то из космоса вытекла, говорят, весела и вольна,
и свои озирала владения – и низринутых в гости звала,
и до самого грехопадения языка не высовывала

из дупла запрещённой черешни. Это выдумка, сказка, бог с ней.
Если страшен сей мир – смрадный, грешный, —
то исчезнувший – много тесней.
Главспирттрестовской водкой до одури —
повторю в обезвоженный час —
горлопаны, наставники, лодыри, боже, как я скучаю без вас!
Ах, зима, коротышка, изменница! Есть на всякий яд антидот —
кроме времени, разумеется. Но и это, и это пройдёт.

Тонкостенная – ах, не задень её! —
тонкогубая – плачет, не спит,
а за ней – полоса отчуждения
да вагонная песня навзрыд,

а ещё – подросткового сахара
грязный кубик в кармане плаща,
а ещё – до конца не распахана,
но без страха, не трепеща,

поглощает лунные выхлопы
над Барвихой и Сетунью, над
отвыкающим – вздрогнуло, всхлипнуло
Подмосковьем. Сойдешь наугад

на перроне пустынном, простуженном,
то ли снег на дворе, то ли дождь,
то ли беглым быть, то ли суженым,
то ли встречного поезда ждёшь.

Кто там вскрикнул? сорока ли? эхо ли
над пакгаузами говорит
с чёрной церковью? Вот и проехали.
Только снег голубеет, горит…

Одноглазый безумец-сосед, обгоревший в танке,
невысокие пальмы Абхазии с дядюшкиного слайда.
Узкая рыба в масле, в жёлтой консервной банке
называется сайра, а мороженая, в пакете, – сайда.
Топает босиком второклассник на кухню, чтобы напиться
из-под крана, тянется к раковине – квадратной, ржавой,
и ломается карандаш, не успев ступиться,
и летает гагарин над гордой своей державой.

Он (ребёнок) блаженствует, он вчера в подарок —
и не к дню рождения, а просто так, до срока, —
получил от друга пакетик почтовых марок
из загробного Гибралтара, Турции и Марокко.
В коридоре темень, однако луна, голубая роза,
смотрит в широкие окна кухни, сквозь узоры чистого
полупрозрачного инея. Это ли область прозы,
милая? Будь я обиженный, будь неистовый