Бахыт Кенжеев - Послания

Так называлась свиная тушёнка без имбиря,
но с чесноком и лавровым листом,
что в период великой любви меж Цинь-Ши-Хуанди
и белым царём
пересекала Амур в контейнерах, на пыхтящих паромах.
Чем мы с тобой
за неё расплачивались – ураном ли? юностью?
уссурийской морской травой?
Вероятней всего, ничем. Жестяные банки, ящики,
покрывающий их тавот —
для тиранов – пустяк. Пусть о них беспокоится
подозрительный счетовод
(полагают они), поделом расстрелянный за вредительство.
Впрочем, я
преувеличиваю – в эти годы врагов народа
всего лишь ссылали в деревню для
перевоспитания, и любой изощрённый знаток Лао-цзы —
сгорблен, печален, сед —
быстро осваивал радость молчания. Но и это кончилось.
Мой сосед,
тридцатилетний компьютерщик из Шанхая, ни о какой стене —
будь то великая или берлинская, даже не хочет слышать, не

желает распространяться о когда-то раздававшихся орденах
красного или жёлтого знамени. Давай погрустим, любимая.
О Drang nach
Osten! За рябого и сухорукого! За терракотовый
гроб Господень! Не судите, да
не судимы будете, дорогие мои, драгоценные дамы и господа,
сколько ни обсуждайте в рубище у замкнутых городских ворот
недосып, недолёт, недобор погребённых воинов, недород.

Человек под старость покорен своей судьбе —
где же я об этом прочёл?
Лишь язык шевелится сам по себе и не просит хозяина ни о чём.
Он лепечет, взмаливается, горит,
он с гортанью строгою говорит,
сам не в силах произнести ни звука.
В человецех тьма, да и в вышних тьма.
Неспособен ни жить, ни сойти с ума, астронавт
во сне напрягает ухо,
словно воду пробует, будто свет зажигает.
Но в космосе звуков нет,
как и воздуха, как и святого духа.
Ни крестов-полумесяцев, ни ворон
над остывшим, покинутым полем боя;
если ты покорен и покорён,
не страшись, не рыдай – выбирай любое из полей,
чтобы в нём обращаться в прах,
вспоминая грозный рассвет в горах Средней Азии,
двадцать четыре слова
на прощание. Ветрена и легка, что стакан кобыльего молока,
неуместного, пузырящегося и хмельного…
«Вечером первого января запрещённый табачный дым…»
Вечером первого января запрещённый табачный дым
вьется под небелёным, под потолком моего жилища.
Холодно, и засыпать пора. На бумаге я был одним,
а по жизни, кто спорит, глупее, зато и проще, и чище.
Пыльные стёкла оконные подрагивают под новогодним ветром,
колокольные языки качаются, и оставшиеся в живых
мирно посапывают во сне – опалённом, не слишком светлом,
но глубоком и беззащитном. Пес сторожевой притих

в конуре, постылую цепь обмотав вокруг правой передней лапы.
Брат его кот, вылитый сфинкс, отмахивается от невидимых мух,
снежных, должно быть. Неприкаянная, неправедная, могла бы,
как говорится, сложиться удачнее, но уже, похоже, потух
жёлтый огонь светофора на тушинском перекрестке. Се,
отвлекаясь от книги лже-мудреца, над электрической плиткой
грея
пальцы, подливаю случайного в восьмигранный стакан. Осе
или пчеле, сладкоежкам, спокон веков ясно, что немолодое время

совершенно не зря сочится по капле, когда на дворе темно,
высыхая, воспламеняясь, дыша – полусладкое, недорогое.
Снег идёт. Плачет старик. И пускай на крестинах оно одно,
в одиночестве – близко к тому, а на поминках совсем другое —
обучись – коль уж другого нет – обходиться этим вином,
чтобы под старость, не лицедействуя, и уже без страха
и стыда поглощать растворённый в нём
невесомый яд, возбудитель праха.

Мой заплаканный, право, неважно – ёлка, бублики,
ржавый полёт
девяти– или пятиэтажной, коммунальной, вмерзающей в лёд —
кайся, друг, признавайся скорее у разверстых ворот в парадиз,

что любил настоящее время – несомненно, сладчайшее из
всех времён, танцевальное, ложное, испаряющееся вещество,
неизбывное, то есть оплошное, опечатку в тетрадях Его.

Оттепелью, в городе временном, каменном,
колыбельный журчит водосток,
там бессонница перед экзаменом, сердца стук
да размокший листок
из чужого конспекта, там клетчатый, фиолетовый рай на меду —
что ты косишься, мой опрометчивый, я ещё за тобою зайду,
мой обиженный, неизбежнее уравнения Фауста и
Златоуста, с одеждой подержанной в чемоданчике. Где же твои