Бахыт Кенжеев - Послания

Полно мучиться сном одноглазым.
Вены вспухли, сгустилась слеза.
С медной бритвой и бронзовым тазом
в дверь стучится цирюльник, а за

ним – буран, и оконная рама,
и ямщик в астраханской степи,
равнодушная звёздная яма
и отцовское – шёпотом – спи.

Спи – прейдёт не нашедшая крова
немота, и на старости лет
недопроизнесённое слово
превратится в медлительный свет,

и пустыня, бессонная рана,
заживает – и время опять
говорящую глину Корана
онемелыми пальцами мять.

…и даже этот чёрный вечер не повторится – лишь огнём
горит, когда сиротству нечем утешиться, пускай вином

стакан наполнен, или бледной водой —
закатный привкус медный
в вине мерещится, в воде – холодной, лживой. И нигде

не встретиться. Смешон и краток наш бедный пир,
но видит Бог —
в могильной глине отпечаток любви, как клинопись, глубок.

Заснёт мелодия, а нотам не до сна.
Их редкий строй молчит, не понимая,
куда бежит волна, зачем она одна,
когда уходит ключевая

речь к морю синему, где звуков кротких нет,
где пахнет ветром и грозою,
и утвердился в камне хищный след
триаса и палеозоя.

Да и на чей положены алтарь
небесные тельцы и овны,
кто учит нас осваивать, как встарь,
чернофигурный синтаксис любовный?

Так тело к старости становится трезвей,
так человек поёт среди развалин,
и в отсвете костра невесел всякий зверь,
а волк особенно печален.

Речь о непрочности, о ненадёжности. Речь
о чернолаковой росписи в трещинах, речь о
мутных дождях над равниною, редкости встреч,
о черепках в истощённой земле междуречья,

слово о клинописи, о гончарном труде,
вдавленных знаках на рыжей твердеющей глине,
о немоте, о приземистом городе, где
на площадях только звонкие призраки, и не

вспомнить, о чём говорил им, какая легла
тяжесть на эти таблички, на оттиск ладони
с беглым узором, какая летела стрела
в горло покойному воину – больше не тронет

горла стрела, лишь на зоркой дороге в Аид
бережно будет нести по скрипучим подмосткам
сизое время разрозненный свой алфавит
глиняных линий на нотном пергаменте жёстком.

Ты вспомнил – розовым и алым закат нам голову кружил,
протяжно пела у вокзала капелла уличных светил,
и, восхищаясь жизнью скудной, любой, кто беден был и мал,
одной любви осколок чудный в холодной варежке сжимал?

Очнись – и снова обнаружишь ошеломляющий приход
зимы. Посверкивают лужи, сквозит кремнистый небосвод.
По ящикам, по пыльным полкам в садах столицы удалой
негласный месяц долгим волком плывёт над мёрзлою землёй.

Зачем, усталый мой читатель, ты в эти годы не у дел?
Чьё ты наследие растратил, к какому пенью охладел?
И неумён, и многодумен, погрязший в сумрачном труде,
куда спешишь в житейском шуме по индевеющей воде?

А всё же главных перемен ты ещё не видел. Знаешь, как
воспоминанья, сантименты, и город – выстрел впопыхах, —
и вся отвага арестанта, весь пир в измученной стране
бледнеют перед тенью Данта на зарешеченном окне?

Потянет дымом и мочёной антоновкой. Опять душа
уязвлена, как зверь учёный – огрызками карандаша,
и на бумаге безымянной, кусая кончик языка,
рисует пленной обезьяной решётку, солнце, облака…

Сколько звёзд роняет бездонный свет,
столько было их у меня,
и одной хватало на сорок лет,
а другой на четыре дня.

И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,
а другую не ставил в грош.
И не то что было б мне жаль себя —
много проще всё. Не вернёшь

ни второй, ни первой, ни третьей, ни —
да и что там считать, дружок.
За рекой, как прежде, горят огни,
но иной уголёк прожёг

и рубаху шёлковую, и глаз,
устремлённый бог весть куда.
И сквозь сон бормочу в неурочный час —
до свиданья, моя звезда.