Бахыт Кенжеев - Послания

Ещё под пленкой золотою долгоиграющая речь
поёт – а луч из почвы твердой жжёт, будто молнии прошли
сквозь кровеносные аккорды угрюмых жителей земли.

Седина ли в бороду, бес в ребро —
завершает время беспутный труд,
дорожает тусклое серебро
отлетевших суток, часов, минут,

и покуда Вакх, нацепив венок,
выбегает петь на альпийский луг —
из-под рифмы автор, членистоног,
осторожным глазом глядит вокруг.

Что случилось, баловень юных жён,
удалой ловец предрассветных слёз,
от кого ты прячешься, поражён
чередой грядущих метаморфоз?

Знать, душа испуганная вот-вот
в неживой воде запоздалых лет
сквозь ячейки невода проплывёт
на морскую соль и на звёздный свет

за изгибом берега не видна,
обдирает в кровь плавники свои, —
и сверкают камни речного дна
от её серебряной чешуи.

Обманывая всех, переживая,
любовники встречаются тайком

в провинции, где красные трамваи,
аэропорт, пропахший табаком,

автобус в золотое захолустье,
речное устье, стылая вода.

Боль обоймёт, процарствует, отпустит —
боль есть любовь, особенно когда

как жизнь, три дня проходит, и четыре,
уже часы считаешь, а не дни.

Он говорит: «Одни мы в этом мире».
Она ему: «Действительно одни».

Всё замерло – гранитной гальки шелест,
падение вороньего пера,

зачем я здесь, на что ещё надеюсь?
«Пора домой, любимая». – «Пора».

Закрыв глаза и окна затворяя,
он скажет: «Ветер». И ему в ответ

она кивнёт. «Мы изгнаны из рая».
Она вздохнёт и тихо молвит «Нет».

Когда безлиственный народ на промысел дневной
выходит в город нефтяной, и за сердце берёт
несытой песенкой, когда в один восходят миг
полынь-трава и лебеда в полях отцов твоих,
чего же хочешь ты, о чём задумался, дружок?
Следи за солнечным лучом, пока он не прожёг
зрачка, пока ещё не все застыли в глыбах льда,
ещё, как крысе в колесе, тебе невесть куда
по неродной бежать стране вслепую, напролом,
и бедовать наедине с бумагой и огнём.

Век фараоновых побед приблизился к концу,
безглазый жнец влачится вслед небесному птенцу,
в такие годы дешева – бесплатна, может быть, —
наука связывать слова и звуки теребить,
месить без соли и дрожжей муку и молоко,
дышать без лишних мятежей и умирать легко.
Быть может, двести лет пройдёт, когда грядущий друг
сквозь силу тяжести поймёт высокий, странный звук
не лиры, нет – одной струны, одной струны стальной,
что ветром веры и вины летел перед тобой.

Человек, продолжающий дело отца,
лгущий, плачущий, ждущий конца ли, венца,
надышавшийся душной костры,
ты уже исчезаешь в проёме дверном,
утешая растерянность хлебным вином,
влажной марлей в руках медсестры.

Сколько было слогов в твоём имени? Два.
Запиши их, садовая ты голова,
хоть на память – ну что ты притих,
наломавший под старость осиновых дров
рахитичный детёныш московских дворов,
перепаханных и нежилых?

Перестань, через силу кричащий во сне
безнадёжный должник на заёмном коне,
что ты мечешься, в пальцах держа
уголёк, между тьмою и светом в золе?
Видишь – лампа горит на пустынном столе,
книга, камень, футляр от ножа.

Только тело устало. Смотри, без труда
выпадает душа, как птенец из гнезда,
ты напрасно её обвинил.
Закрывай же скорей рукотворный букварь —
чтобы крови творца не увидела тварь,
в темноте говорящая с Ним.

Пчёлы, стрекозы, осы ли – высохли. Но плывут
осени тонкой посулы – поздний паучий труд, —
так и зовут проститься и ахать бог знает где
сахарною крупицею в стылой ночной воде.

Что же земля упрямая, не принимая нас,
сланцем и чёрным мрамором горбится в поздний час?
Выстрадана, оболгана, спит на своём посту,
горной дорогой долгою выскользнув в высоту.

И, закружившись с листьями, выдохнет нараспев —
вот тебе свет и истина, а остальное – блеф.
Сердце моё, летящее сквозь водородный рой,
сладко ли в звёздной чаще, тесно ль в земле сырой?