Бахыт Кенжеев - Послания

Хочется спать, как хочется жить,
перед огнём сидеть,
чай обжигающий молча пить,
в чьи-то глаза глядеть.

Хочется жить, как хочется спать,
баловаться вином,
книжку рифмованную читать,
сидя перед огнём.

Пламя трещит, как трещит орех.
Лёд на изнанке лет.
Вечной дремоты бояться грех,
и унывать не след.

Грецкий орех и орех лесной.
Пламя моё, тайком
поговори, потрещи со мной
огненным языком,

поговори, а потом остынь,
пусть наступает мгла,
и за углом, как звезда-полынь,
зимняя ночь бела.

То мятежно, то покорно человеки алчут корма
в неотъемлемой стране, где земельная реформа,
и партийная платформа, и чиновник на коне.

Но спокон веков, дружище, не к одной телесной пище
рвётся сапиенс людской. Он, из бочки выбив днище,
кроме хлеба, также ищет счастье, вольность и покой.

Для подобного предмета есть вакансия поэта
в каждом обществе, и тот, различая больше света,
чем иные (не-поэты), высшей ценностью живёт.

Он не пьёт вина, не курит, тесных стен не штукатурит,
он – духовный агрегат. Иногда он брови хмурит,
руки моет, просит бури, горним трепетом богат.

По себе, должно быть, судя, в повседневном этом чуде
(даже если рифмы в ряд) озабоченные люди,
разрезая дичь на блюде, смысла вещего не зрят.

И при всякой данной власти, не сказав при входе «здрасьте»,
мира дольнего сыны склонны дать ему по пасти,
и частенько бард несчастен, и глаза его влажны.

Но горит над нами Овен и мильон других штуковин,
типа пищи для души. Не хладей же сердцем, воин,
будь насмешлив и спокоен, вирши добрые пиши.

Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг
на нехватку медных денег, на бессмысленный досуг?
Не ходи в кино, не надо, водки импортной не пей —
в ней греховный привкус яда, горечь дьявольских страстей.

Лучше бережно подумай о грядущем, о былом.
Проржавел наш мир угрюмый, не пора ль ему на слом?
Не о том ли пел в печали прорицатель и мудрец,
что умел в любом начале различить его конец?

Твердь разверзнется и треснет, зашатается сосна,
плоть истлевшая воскреснет от безвременного сна.
Бодрый друг и хмурый ворог, одолев внезапный страх,
заспешат в высокий город, воссиявший на холмах.

Кто взликует, кто заплачет, кто утрет предсмертный пот, —
и земля, как лёгкий мячик с траектории сойдёт,
и пятном на звёздной карте, излучая мягкий свет,
понесётся в биллиарде неприкаянных планет —

что же станет с плотью бедной? Верно, вечной станет плоть,
так в любви своей безмерной наградит её Господь —
а земля всё стынет, стынет, спит пророк, приняв вина.
Ветер зябнущей пустыни, месяц, камни, тишина…

Должно быть, ева и адам цены не ведали годам,
не каждому давая имя. А ты ведешь им строгий счёт,
и дни твои – как вьючный скот, клеймённый цифрами густыми,

бредёт, мычит во все концы – чтоб пастухи его, слепцы
(их пятеро), над мёрзлой ямой тянули пальцы в пустоту
морозную, и на лету латали скорбью покаянной

прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,
и вдруг как бы кошачий коготь царапнет – тоньше, чем игла —
узор морозного стекла, – и время светится. Должно быть,

холодный ангел азраил ночную землю озарил
звездой зелёною, приблудной, звездой падучей, о шести
крылах, лепечущей «прости» неверной тверди многолюдной.

С каменного обрыва ты видишь след
не корабля, не рыбы, не жизни – нет,

вьётся кипучий сад, белопенный лес
тёмной волны, бегущей наперерез

не голубому Богу и даже не
ветру и сердцу, а просто другой волне.

Был этот хлеб горяч и горчичник жгуч.
Проговорившись, щурясь на медный луч,

скажешь, что море в сумерках пятый год
мойвой сырою пахнет и йодом жжёт.