Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

над жизни хладною золою
ладони голубиный взлет
и я небритою щекою
к сей ласке пахнущей смолою
и синей свежестью высот

лбом ощущая холодок
от окон белых вестью тленья
я знал: под миром бьет поток
всеогненного претворенья
тому кто смел в него вступить
и в таинстве стихий слиянья
остаться в прежнем виде жить
не страшны тления дыханья
за тем потоком есть предел
бессмертных: там лежит белкамень
на нем с рукописаньем дел
жена одета облаками
таинственно из мудрых строк
по глаголическим их склонам
начало и берет поток
сей бьющий в бесконечном оном

сновидец: часто в сновиденьи
я кем-то мудрым просвещон –
сон (запись): видел воскресенье
разверзли вещи недра лон
зашевелилось под ногами
вокруг из воздуха из стен
воскреснувшими мертвецами
вскипел развоплощонный тлен
тогда воскресшим возноситься
осталось – крестовидный взмах
от тел и платий отделиться
им помогал застывший прах
отпав от духов вознесенных
в земле личинками торчал
густея воздух оседал
теснимый стаей над вселенной
вскипавшей перстью из могил
проснулся в обморок в сознанье:
не жизнь ли то что смертью чтил
знак естества первоначальный
себе пределом полагал
краткомгновенный и случайный
не смерть ли жизнью почитал

Ни африканский бубен, ни свирель
в полях Непала пляшущего Кришны,
ни Кунг тсе, сна лишивший гонг, ни трель
распевных возгласов из древней Мишны,
ни хоровод, который водит лель,
бог жаркий, издали в апреле слышный –
стихам нас не учил. Наш пантеон
от Сумарокова: Омир, Анакреон.

Не потому ли так верны Камены
размерам русских медленных стихов –
бог избранный не ведает измены.
В венке зажегкшем вековых дубов,
в плюще, как плащ на вековые стены
спадавшем в шелесте резных листов,
дружили с русским гением богини,
покинув сень рощ лавровых и пиний.

Я в отрочестве Павловск помню. В парке
площадку Муз. Там юный Аполлон
стоял, их хороводом окружон.
Над каменными лицами их арки
живой листвы качались; арфы звон,
замшелых свитков шелест, говор жаркий
мне слышался в кругу ожившем их.
И в таинстве звучал мне первый стих.

Такой языческой крещеной девой
– был православным нам святой союз
с Каменами – ты мне свои напевы
несешь в изгнанье, дочь старинных Муз.
О утешений ритмы! Узы уз
слов гармонических, свободных слов... Пусть гневы
мы будим в критике, враге стихов.
Нет, проза – пошлый комментарий снов.

Блаженные распевные беседы,
когда никто не слышит в мире нас –
я так читал в полях волынских веды,
так слушал духов бестелесный глас!
Невинный лавр над ритмами победы
в ямбозвучащий полномерный час,
когда в стихах – смиренней нет занятий –
ищу я тайн мистических заклятий.

Годов тридцатых смирный человек –
декоративный матерьял парадов,
боев и митингов... Безумный век
мне тихим подвигом отметить надо.
Придя от белых вьюг и черных рек,
в стране подстриженной чужого сада
на камне европейских городов
я променять на звуки их готов.

Охотно верю – предкам было скушно
в российском Домике в Коломне. Нам же в нем
все милым помнится. Мы русским калачем
гостей иноплеменных прямодушно
готовы потчивать и здесь, в краю чужом.
Вот самовар картонный вьет послушно
бумажный пар, и Пушкина за ним,
одушевясь, цитирует Тувим.

О Муза! для коломенских идиллий,
благословенных Пушкинских октав
сойдем и мы – мир неизменно прав –
в смиренный дол печалей и насилий,
гримас бесовских, демонских забав,
и вспомним в утешенье: в мокрой пыли
варшавской мглы в посольство иль на бал
здесь некогда сам Гофман проезжал

в карете черной – и слуга безхвостый,
наперсником прикинувшийся бес,
ему нашептывал заклятья под навес
с подножки задней. Слово беса просто –
привычное, утратившее вес,
но сколько в нем магического роста.
Речей бесовских сладостна кудель –
и мчались бесы в русскую метель.

Теперь их нет. Пророчат не они
в завьюжном хохоте о русской смерти –
глухие демоны сменили бесов – верьте! –
вот почему так скучны стали мы:
насмешливы проказливые черти,
а демоны торжественно скучны.
Я юношей их часто видел в дыме
зорь огненных – суровыми, нагими.