Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Зыбилась рожь. Порхали мотыльки.
И жаворонки пели в небесах.
Синели меж колосьев васильки.
И было равновесье на весах
Души: ни зла господства, ни добра,
И тайны все сокрылись в камышах.
Но не было и нас уже: с утра
Времен мы сладко спали в пирамиде
За изваяньем истукана Ра.
И души лишь в совсем незримом виде
Витали меж колосьев золотых,
Как мотыльки, что спали в хризалиде.
И слышался веков печальный стих...
Но вдруг вблизи раздались чьи­то стоны,
И шелест золотых колосьев стих.
И косарей нагих на желтом склоне
Узрели мы с цепями на ногах,
Под свист бичей работавших в полоне:
И выжжено тавро на их плечах.
Как в пирамидное всё было время,
Исчезнувшее уж давно в веках.
Тисками охватило будто темя
От всколыхнувшихся внезапно дум, –
И предпочли небытия мы бремя,
Где никакой не страшен уж самум.

Я выхожу по временам из тела
И на себя гляжу со стороны,
Как в зеркало глядят, когда нет дела.
И страшны мне потертые штаны,
И выцветшая, смятая рубаха,
И разлохмаченные седины,
И облик весь, от скуки и от страха
Напоминающий засохший гриб.
И кажется мне, что давно уж плаха
Приять должна б того, кто так погиб
В бездействии, как этот человек
С глазами вяленых на солнце рыб.
И он мне всех противнее калек
И торжествующих чертей Энзора:
Ведь я классический по духу грек,
И чужды мне Содомы и Гоморра.
Но я устал от сотни хризалид,
Устал от материального позора!
И всё же это мне сужденный вид,
И я вернусь под шутовскую маску,
В объятия суровых Немезид,
Чтоб досказать таинственную сказку
В железной вязи дантовских терцин.
Я заслужил лазури вечной ласку,
Низверженный я Божий Серафим!

Я был пастух и гнал овечье стадо
В ущельи темном средь нависших скал:
В Иерусалим пробраться было надо.
Но отовсюду хохотал шакал
И волки щелкали на нас зубами,
И я дубиной стадо защищал.
И две овчарки с пламенными ртами
Мне помогали вражий легион
Удерживать за черными тенями.
Но всё ж то тут, то там, как испокон,
Заблудшая овца вдруг исчезала,
Хоть и дробил я черепа сквозь сон.
Так шли мы долго... Звездная уж зала
Совсем поблекла, словно ведьма злая
Все звездочки на вертел нанизала.
Собаки с пеной шли у рта, не лая,
И волки растащили всех овец.
И шел я, шел, себя не понимая,
Пока в тумане утра, наконец,
Не узрел пред собой Иерусалим,
Где в храме будто бы живет Отец.
Но не посмел опальный серафим
Предстать пред Ним с собаками лютыми,
И он заполз в пещеру, как филин, –
И жизнь свою закончил в строгой схиме.

Над красными чалмами будяка
Два беленьких порхают мотылька,
Что на заре лишь вышли из кокона
И засверкали в небе, как икона.
Как мог червяк из черной хризалиды
Вдруг запорхать в лазури, как сильфиды?
Как мог в мозгу воинственных татар
Найти себе божественный нектар?
Но не такое ж чудо я, поэт,
Творящий миф, где вовсе мифа нет,
Берущий нектар прямо из могил,
Где никаких уж нет небесных сил?
И не три дня, а целый страшный век
Я претворяю мир, как древний грек.
И даже пыльца на моих крылах
От времени не претворилась в прах.
Я тот же всё опальный серафим,
Спешащий в райский Иерусалим.
Открой же Сыну Блудному, Отец,
Ворота солнечные наконец!

Из­за туч, недвижимых гигантов,
Всходит солнце в пламенных акантах.
Море, как Брунгильда в медных латах,
Дремлет в жемчугах на перекатах.
Я сижу на палубе тартаны,
Волны обнимают, как гитаны.
Чайки с белоснежными крылами
Реют меж седыми парусами.
И я слышу грустный голос Бога,
Как морская он звучит эклога:
– Сын мой бедный, ты уж не печалься:
Видишь, как прекрасно всё на пяльцах!
Всё прекрасней потолка Сикстины,
Всё прекрасней, чем в «Раю» терцины.
Ты гляди в лицо мне, созерцая,
И не нужно будет Данта рая.
Ты живи, созвучья создавая
И, как цветик синий, увядая.
Я с тобой увяну хоть на миг:
Я устал от творчества вериг! –

Киммерийский мрак. Вокруг могилы.
Лава льется, сыпятся лапиллы.
Всюду щели в мертвенной земле.
Тварь на перепончатом крыле.
Семиглавые в норах драконы.
Огнь в ноздрях. Чудовищные стоны.
Ослепительные серафимы
С молниями в белых дланях зримы.
Крылья их, как солнечный закат,
Семицветные во мгле горят.
Гонят в ад они исподний братьев,
Обескрыленных уж от проклятья.
Гонят жалких, почерневших в муках,
Прячущихся в облачных фелуках.
Смысл они искали в звездном клире,
Смысл искали в голубом аире.
И решил Отец их за мятеж
Выбросить за творчества рубеж.
Сам я был средь изгнанных сынов,
Ослепленный от мятежных слов.
Этот вот с искривленным лицом,
Это я перед Судьей­Отцом.
В землю врылся я тогда навек:
Из кокона вышел человек,
Жалкий человек – не мотылек –
Что, как звезды в небе, одинок,
Что стремится крылья приобресть:
Только в крыльях смысл какой­то есть!