Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Высокие готические своды,
Синее неба, в золотых звездах.
Их творческие строили народы,
Недоуменье вечное и страх.

Спускаюсь в крипту. Мрачные проходы.
Гробницы мраморные. Жуткий прах.
Они моей как будто бы породы:
Все – крестоносцы в латах, при мечах.

Потомки их – безвестные мещане.
Вот прадед ткач, вот хворый мой отец.
Вот мать голубка в белом сарафане.

Вот для меня ячейка наконец.
Меня в нее спустили соборяне.
Замуровали. Бедствию конец.

Я Анатолий Гейнцельман. С двух лет
Я помню этот странный ярлычок.
Но в сущности я бедный лишь поэт,
Смиреннейший Создателя пророк.

И ярлыка теперь на мне уж нет:
Я только полуночный светлячок,
Что излучает бестелесный свет,
Летя через бушующий поток.

Ни рода я, ни племени не помню,
И безразлична мне судьба людей.
Я не спешу уже на колокольню,

Сзывать друзей в духовный мавзолей:
Я луч, во тьме мерцающий укромно
Для ищущих небытия очей.

Два странника босых шли по дороге
В заоблачный какой­то монастырь,
Вполголоса беседуя о Боге.
Вокруг чернел истоптанный пустырь.

Поля сражений. Трупы. Пушки. Дроги.
Вороний грай. Хохочущий упырь.
Подкашивались старческие ноги.
Сочилась кровь. На пятке ныл волдырь.

– А что, товарищ, если Бога нет,
И наши все паломничества всуе? –
Сказал один. Другой – ему в ответ –

Ткнул посохом дорожным, указуя
Татарника колючий стойкий цвет:
«Смотри, какое пламенное аллилуйя!»

Как хорошо на солнце в ноябре,
Когда все липы в ярком багреце!
Их сон, подобный красочной игре,
Не шелестит мне песен о конце.

Они проснутся снова в феврале
С улыбкой изумрудной на лице,
И зацветут на радужном ковре,
Задумавшись о трелящем скворце.

Проснусь и я под ними на скамье,
Застывший от мучительного сна:
Ведь я и липы – из одной семьи,

Мы все – лучи, и звезды и луна –
Пылинки только в грустном бытии,
Печаль Создателя на нас видна.

Слова мои стекают, как свинец
Расплавленный в остуженную воду.
Я им даю, как радостный певец,
Полнейшую, предельную свободу.

Что отольется, будет мне венец,
Заслуженный в такую непогоду,
И я прочту впервые, наконец,
Слова необходимые к исходу.

Случайно наше в мире появленье,
Как волн зыбящийся иероглиф:
Один назначен только на служенье,

Другой изобретает новый миф,
Но большинство уходит от рожденья
В небытия лазоревый лекиф.

Лишь ты одна была незаменима
Мне в грустном мире, тихий ангел мой,
Лишь ты, кого со мной связала схима
Пустыни безоглядной городской.

От Петербурга мы с тобой до Рима
Искали Бога жизненной весной,
Но отвернулся Он от серафима
С его – испытанной судьбой – женой.

Мы все пути изведали вселенной,
На мертвых звездах побывали вместе,
Тоскуя, плакали над плотью бренной,

Молились красоте богов в Сегесте,
И ждем теперь с тревогой затаенной
Судьбы, карающей на Лобном Месте.

Вселенная – непостижимый Дух,
Вращающий алмазный хоровод, –
Лишь подними над чашею воздух
И облачись в лазоревый эфод.

Прислушайся, усовершенствуй слух:
Есть ритм во всем, – в струеньи тихом вод,
И в свисте ветра, в парусах фелюг,
И в тучах, бороздящих небосвод.

Помимо Духа нету ничего:
Окаменевший вздох вершины гор,
И всякое в природе естество,

И сам ты, скорбно опустивший взор,
В безумии забыв про божество, –
Лишь дух, стремящийся в небес простор!

Без музыки стиха нет в мире смысла,
Нет ничего, что стоило б любить.
Познанье наше – мертвые лишь числа.
Не выводящая из лабиринта нить.

Бессильно мысль над бездною повисла,
Через которую никак не переплыть.
Уравновесить жизни коромысло
Способна только музыка харит.

Струись же, отливайся в формы, Слово,
Хотя бы древние как самый мир:
Ведь звезды те же, ведь ничто не ново…