Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Не более… Как одиноко
и как это, право, жестоко,
беспримесно и однобоко!
В нас вперилось солнце, как око,
но много ли с этого прока?
Ни-ско-леч-ки!

Закат. Дело близится к ночи.
Уже небеса в многоточьях
Плеяд, Орионов и прочих
созвездий… Но мне, между прочим,
еще тос-кли-вее!

Созвездия Лиры, Персея…
В бесплодных усильях потея,
порхаю в глухой темноте я,
как жалкая тень Прометея,
и жалую, жалю, жалею…
И что же? Есть прок?
Ну, ни-ско-леч-ки!

III
Я трубадурить бы и рад.
Но что такое трубадур?
По милости глупцов и дур
он — фокусник и акробат,
канатоходец, гистрион,
паяц он, клоун, шут, буффон…

Взлетает высоко Икар,
но падает на тротуар.
Нас отравило на корню
дыханье жабы. На крови
замешен даже ритм любви,
и разве эту западню
я трубадурством отменю,
когда кровав, как душегуб,
и поцелуй любимых губ?
Взлетевший в небеса Икар
падет на грязный тротуар.
Отвергнутая высотой,
мечта падет в навоз и гной,
и вавилонский столп
падет,
едва упрется в небосвод.
Любовь?
Но длится только миг
счастливой страсти краткий крик,
к тому же даже ритм любви
замешен тоже на крови.
Быть может, мысли?
Высока
ты, мысль, вначале, но потом
бесплотных мыслей облака
бесплодным рушатся дождем,
и поцелуй любимых губ
безжалостен, как душегуб.

Поэтому не тронь струну,
а, предпочтя ей тишину,
безмолвной музыкой пиши
все песни мысли и души.
Умолкни, бывший балагур,
немее мима стань стократ,
жонглер и клоун, акробат,
канатоходец-трубадур!

Фрагмент

Под небом, где в разрыве облаков
то синь мелькнет, то лучик позолоты, —
кишенье обездоленных племен:
невольники копаются. Илоты.

Людское море. Дюны голых тел
грызут гранитный грунт осатанело,
и вместо жемчуга сверкает пот
у них на бронзе тела.

Крошится гулкий камень. Тяжко бьют
кирка и лом, прокладывая русло,
где заструится паровозный дым
и две стальных реки пролягут грузно.

Людское море. Дюны голых тел
грызут гранитный грунт осатанело.
С холма топограф смотрит в нивелир,
как в окуляр артиллерийского прицела.

И, в жизнь сойдя с неписаных страниц
свирепого ковбойского устава,
в сомбреро, в джинсах жирный инженер
на них бинокль, как пулемет, наставил.

С ног на голову все перевернув
и опрокинувши пейзаж привычный,
глядит прогресса злое божество
сквозь призму линзы тахеометричной.
Под небом, где в разрывах облаков
то синь мелькнет, то лучик позолоты,
кишит скопленье нынешних рабов.
В гранитный грунт вгрызаются илоты.

I
Она — не глаза, а пламя,
она — не уста, а пламя.
И в памяти, словно в раме,
останется это имя.
Я душу оставил с ними —
с очами ее, с устами.

Все прочее — так! Случайность.
Куда я плыву? Не знаю.
На розе ветров качаясь,
ладья моя расписная
в банальность, в гиперболичность
мою увлекает личность.

Она — не руки, а длани.
Не длани даже — две лани.
О, Сад моего Желанья,
о, Сад Наслаждений… Длани,
ласковые,
как лани!

Все прочее — прах и ветер.
Все пепел и пустоцветье.
Заветнее нет на свете,
наверное, ничего.
В насмешку я похоронно
спою своему Харону:
мол, знай мое удальство!

Но где же она? Ответьте!
Все прочее — пустоцветье.
Пой песню, моя струна!

А песню подхватит ветер…
На этом, на том ли свете
вернется ко мне она!

II
Чтобы это изречь,
эмоций предостаточно, но мало
оказывается самого главного:
стихотворного пустословия.

Все кристально просто в своей прозрачности:
под силу клавишам клавицимбала,
по зубам белозубому роялю,
где родятся родниковые аккорды
шопеновской баллады
или пьесы Шумана ли, Мусоргского,
Шубертова экспромта, бетховенского анданте
или адажио, или
Баховой фуги, нежной прелюдии
Дебюсси — но только
все это не по зубам рассудочной прозе.

Чтобы это изречь,
эмоций предостаточно, но мало
оказывается самого главного:
стихотворного пустословия.

Чтобы это изречь…
Изречь? Но зачем и какого черта?
Мои глаза прочли эту поэму,
и уши мои услышали эту музыку…
Пусть же останется неизреченным
то, что не по зубам рассудочной прозе!