Евгений Лукин: Бал был бел

Брошу всё, немного похудею
и отправлюсь в дальние места,
где когда-то злые иудеи
заказали римлянам Христа.
Возле храма старого побуду,
вспоминая древний детектив,
где конкретно кинули Иуду,
смехотворно мало заплатив.
И в церковном пении услышу,
глубоко вникая в тропари [7] Тропари — молитвенные песнопения (церковн.). :
«Сё обрёл ты истину и крышу,
только беспредела не твори!»

Для меня разделяются люди
не по званию, не по лицу:
продаёшь — уподоблю Иуде,
создаёшь — уподоблю Творцу.
И, как следствие, Искариоту
поклониться готов у крыльца,
если только возьмёт на работу
исхудавшего злого творца.

У храмовых дверей
торчу верстою некою
и мысленно кумекаю
с пасхальным куличом:
«Итак, один еврей
другого продал третьему.
Теперь в аду гореть ему.
Но я-то тут при чём?»

И всего-то лишь треть проехали,
впереди — двадцать два часа.
За окном играют прорехами
паутинчатые леса.
Бесов, что ли, бы, как при Пушкине,
из-за лесу понаползло…
Но под тучами под припухшими
ни бесёныша — как назло.
Пусто, пусто в окрестном хворосте,
и чего уж там говорить,
если вечные наши горести
даже не на кого свалить!
Взяв на станции пойла тусклого,
воблу-матушку раскроя,
буду слушать, как ступка мускулов
вхолостую толчёт кровя.

Вместе с колыханием купав [8] Купавы — кувшинки. ,
берестою, пеньем петуха
сгинешь ты, Россия, прикопав
своего последнего лоха.
Вместе с пятиглавьем золотым,
озерцами, кряканьем утят
вся как есть достанешься крутым,
а они тебя не пощадят.

Увлечённый своим огородом,
то взрыхлю, то из лейки полью.
А не я ли на пару с народом
продал Родину злому жулью!
И никто-то меня не уроет,
потому что такой же урод.
Впрочем — видишь? — летит астероид.
Это камешек в мой огород.

«Что стоишь, как на́долба [9] Надолба — тумба или колода, чаще всего призванная преграждать путь. ?
Бережёшь штаны?
Тему, что ли, надобно?
Все разрешены!»
Не втолкуешь неучам:
то-то и оно,
что писать-то не о чем —
всё разрешено.

Бородёнка моя озимая
будто в заморозки седа.
Я не верю уже в незримое,
да и в зримое не всегда.
Вникнешь более или менее
и — тудыть твою растудыть! —
зарождается разумение,
что не может такого быть.

Понапрасну говорят,
что гордиться нечем:
вон космический снаряд
приинопланечен!
Возгордимся же судьбой,
рыжая собака,
возле нашего с тобой
мусорного бака!

Чёрт знает что начертано судьбою!
Какое тут возможно торжество
в борьбе и с миром, и с самим собою?
Их — двое, а меня — ни одного.

Я потому сижу под вязом,
а не под крымским кипарисом,
что гражданином быть обязан
не где хочу, а где прописан.

Ничего не тонет в Лете —
аж в глазах рябит.
Всё в отцов играют дети,
всё кричат: «Убит!»

Жил бездумно и бестолково
наподобие Хлестакова.
Кто же создал Тебя такого,
что меня Ты создал такого?

Прикроет Правительство наши гулянки.
Никак не вколотишь в торец ему,
что это жене изменяют по пьянке,
а Родине — только по-трезвому.

Я советскую власть, господа,
обожаю, поскольку тогда
денег не было ни у кого,
а теперь — у меня одного.

Молодой провозвестник идей
говорит, что он верит в людей.
Сколько ж нужно бабла огрести,
чтобы веру в людей обрести?

Говорят, «совок» был пошлым,
неприятности таящим,
но, когда пугают прошлым,
значит страшно в настоящем.