Авраам Шлёнский: Избранные стихи

Авраам Шлёнский скончался в 1973 году в Тель-Авиве.

Муза, спой мне песню ныне —

петь ее ты вправе —

о селе на Украине,

городе Полтаве,

про село в дремучих весях,

листопад и скуку,

спой мне дедушкину песню,

ту, что пел он внуку.

О прохожем, что по селам

стародавним шляхом,

молчаливый, невеселый,

шел, покрытый прахом.

Из какой бы дальней дали,

из какого края?

То — Илья-пророк — гадали,

или, может, Каин?

Непричесанный, суровый,

в скудной одежонке...

Из сумы своей холщевой

высыпал избенки...

Крюков — Крюково — село ли,

знак недоброй воли?

У сынов его по свету

обнаружишь мету:

каждый — странен, неприкаян

одинок, бездетен.

То Илья-пророк иль — Каин

каждого отметил.

Перевод Е. Бауха

Чахоточным надрывным кашлем

над днем моим, уже вчерашним,

хрипел закат — и харкнул облачною пеной.

(И крови лужица из горла

его стекла с последним кашлем).

О день мой, память о нем благословенна!

О, древние Псалмы — стихи что золото —

на небесах моих до синевы глубоких.

Кто вытрет спезы осиротелым,

из дома в дом пойдет утешить

всех обездоленных и одиноких?

Ведь их так много на свете белом.

Несите факелы похоронного шествия! Громче

провозглашайте: «Йитгадал...» [1] «Да возвеличится…» – первые слова молитвы «Каддиш». Пылайте, свечи!..

Как евреи в сумерках ранних к молитве —

придут, закутавшись, ночи

и молча подымут гроб на свои плечи.

Перевод Е. Бауха

* * *

Наездник Мира — солнце — в небе день-деньской все скачет

через тридевять земель.

Натянув лучи-поводья, колесница быстро мчится, —

только где же — цель?!

Задрожал в седле вдруг всадник, ощутил свое сиротство,

тайный лед сердец.

С трепетом читает "Каддиш". Черный гроб везут, выносят,

а в гробу — мертвец.

Отпустил поводья всадник, в плащ укутался и скрылся

в темноте.

Тут и вышла ночь, повесив башни, замки световые

в пустоте.

И все поняли: таится дрожь сиротская, под спудом

сдержанность храня.

В черной траурной одежде, ластясь, ночь-вдова прильнула

к телу дня.

Перевод Е. Бауха

Геройство — оно человечно всегда,

за это пред ним преклоняем колени,

и начав с азов, не жалея труда,

пришли мы продолжить дела поколений.

Пришли — и восстали, чтоб твердой рукой,

по праву наследников, рушить запреты.

Недаром мой дед, как будто живой,

глядит на меня из рамы портрета.

У книжного шкафа все дали видны...

Из ночи к заре, кто с лопатой, кто с плугом,

шагаем безверья и веры сыны,

а летом — снопы нашей древней страны

снесем,

и склонимся друг перед другом.

Перевод Е. Бауха

Откуда-то вышли,

придем не навеки

куда-то, сюда лишь свернув по пути.

Зачем нам на каждой горе ставить вехи?

Здесь ночь проночуем, чтоб дальше идти.

На этой короткой стоянке, скажите,

ну кто среди нас — у ветрил, у руля —

пришелец, чужак,

постоянный здесь житель?!

Мы все — моряки с одного корабля.

Здесь только привал.

Вон — луна в поднебесье —

серебряной лодкой на синей волне.

Не знаем их танцев,

не знаем их песен,

мы — гости на пире в чужой стороне.

Не будем сердиться

и мешкать не станем,

назад не свернем.

Путь один лишь нам дан.

Грехи моих братьев простил я заране.

— Отчалить! —

из рубки кричит капитан.

Перевод Е. Бауха

Всё суета. Стих этот — древний,

не первый я его изрек.

И не единственный из всех я,

кто поздно встал и рано лёг.

И так я буду бесконечно

лежать с ленцой; мне всё равно,

что мордою усталой полдень

глядит ко мне через окно.

Мне всё равно, мне безразлично,

придет ли кто иль не придет.

Вон — улица, как я, зевает,

тоскливо разевая рот.

Мне всё равно, сновать ли будут

такси иль улица пуста.

Господь сегодня подтверждает

тот древний стих: всё суета.

Перевод Е. Бауха

От Кременчуга до Крюкова — час и четверть ходу,

час с четвертью дорога Крюков — Кременчуг.

Не понимал ребенок, что тут — закон природы,