Александр Дольский - Анна. Роман в стихах

Тепла по европейским меркам было мало,

но дым над городом пространство уступал ветрам.

Все кашляли, чихали. Кое-кто в постели.

И втёрся к нам какой-то новый грипп.

Кто потреблял чеснок, лимон -- он от того отлип.

Все остальные с красными носами зябли и потели.

Но всё крутилось. Новая весна

несла героям нашим новые надежды.

Всё устоялось. Жизнь текла, как прежде.

Лишь Анна без семьи соскучилась одна.

А у Андрея приступы жестокой скуки

случались в Петербурге иногда.

От шока отойдя, не брал кистей он в руки.

В Париж, в Париж, в Париж влекла его звезда.

Он приезжал надолго. Вёл её дела.

И у неё беременность при нём легко текла.

25

На диком опыте Элеоноры Чёрной Леди

он заработал некое количество бумажек,

что с Анной им давало несколько поблажек.

Ну, в частности, не экономить меди

и йогурты и фрукты покупать,

и что-то из одежды мягонькой под ветер.

Хотя во Франции погоды образ светел,

не холоден и дождь не гонит спать.

Он был кухаркой, магазинщиком, сиделкой,

смирил он в сердце мощный темперамент.

Стал прочен и надёжен, как фундамент,

и по ночам был ей отменной грелкой.

А вечерами он смотрел в окно на фонарей огни,

не мог уснуть, любуясь благородным ликом,

мечтал о будущем и скромном и великом.

Она запомнит навсегда те сказочные дни.

Казалось Ане иногда, что в ней ведутся войны.

Естественно. Она уж знала -- будет двойня.

26

В Сорбонне сделался он очень узнаваем,

когда по всем каналам и эфирам

его и русским чудом и кумиром

превознесли. Его картины по трамваям

и по автобусам, наклеены, катались.

Но многие французы лишь смеялись

его уродливым пейзажам и фигурам.

Не вся Европа эпатажу верит сдуру.

Но кое-кто из полуколлекционеров

пытался заказать ему пейзаж или портрет.

Ну маленький. Он отвечал -- "Попозже. Нынче -- нет.

Сейчас пишу вождей функционеров.

Есть Сталин, сверстанный из формулы Ферми,

и Гитлер на слоне в лесах Гвианы,

Ллойд Джордж в объятьях обезьяны

и Ленин в туалете фабрики в Перми".

Всё это раскупили влёт и вмиг,

и новый образ Гения возник --

загадочный и инфернальный лик.

27, 28, 29, 30, 31

. . . . . . . . . .

32

Апрель нетрезвою походкой вошёл на питерский гранит.

А город с холодом в суставах своё достоинство хранит.

Красавиц юных одеянья легчают. Оголён живот.

Так сексуальное созданье в привычном холоде живёт.

Когда глаза мужчин степенных скользят по голому пупку,

девчонки оголяют вены, живот и складки на боку.

Апрель меняет отношенья полов, чиновников, жулья.

И на дорогах чаще тренья, тесней судильная скамья.

Начальство, предвкушая отпуск, берёт опасней и крупней,

культура на ночные клубы наваливается тесней,

любовники, встречаясь чаще, не мёрзнут в тесноте машин,

как Муромец, дерётся в чаще с бритоголовыми раввин.

Москвы попсовые театры -- один билет -- на месяц пищи --

не в Ионеске и не в Сартре. С их пошлости не много взыщешь.

Эфир мажорными словами скрывает варварство и ложь.

Весь Мир с Природой и делами на сумасшедший дом похож.

Стареющие кочегары, собрав с народа миллион,

под рокнрольные гитары поют, как сводный хор ворон.

1

Прошёл апрель. Я в лёгкой куртке

иду по яркой стороне,

где солнце помогает мне

забыть о хладном Петербурге.

Лицо чудесное мелькнёт

с глазами Афродиты юной,

и Всадник чёткий и латунный

мне обозначит поворот.

И я шагаю вдоль Невы

до стен зелёных Эрмитажа,

и представляю, что покажет

вместилище мирской молвы --

мне этот дом царей моих,

мой благороднейший наставник.

Его запасники местами

похожи на забытый стих.

Лишь вспомнишь первую строку

и уж живёшь в другом веку.

2

Как май застенчиво и нежно

касается сердечных струн,

позабывая опыт прежний

и все законы звёзд и лун.

Смотрю на юных и счастливых

и вспоминаю -- сколько лет

их ждут приливы и отливы

простейших радостей и бед.

В ограде скромного жилища

сосредоточены миры.

Хлеб, яблоко и книга -- пища.

Любовь -- конец простой игры.

Дрова -- основа для раздумий,

поскольку в них огонь и дым.

Нагаданное на роду мне --

перо. И груз бумажный с ним.

Вселенная моих детей

и свод прекрасный их затей.

3

Но я от благородных линий

хочу перенестись в Москву,

похоронившую Эриний,

в её невнятность, мишуру.

Не по желанию, конечно,