Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Хочется заарканить его строкой,
сделать зверушкой, ласковой и ручной,
в клетке держать, подбрасывая сырку.
Чует подвох — убегает как молоко,
утекает меж пальцев холодной водой речной,
если вдруг зазываешь его в строку.

Тянет упаковать, например, в сонет —
чтобы владеть, показывать: дескать, вон,
редкий цветок на склоне горы сорвал!
А оно просто ставит тебя к стене
и прошивает очередью — всего —

счастье,
неконвертируемое в слова.

Если что, мой хороший — это нас не убьёт,
и тем более ничего не случится с миром.
Если что — в аптечке найдутся бинты и йод.
Мы в Москве, не в лучших традициях
драм Шекспира.

Не сдадимся унынию — это не лучший грех,
и безумие нас теперь не возьмёт без боя.
Мы же лёгкие люди, мы тени, мы — не из тех,
кто сломается даже под самой большой любовью.

Просто каждый сольётся в вагоне метро с толпой,
просто каждый возьмёт билет на другом вокзале.
Одного из слепых перестанет вести слепой
(а зато мы отлично слышим и осязаем).

Мы очнёмся, мы смажем полозья своих саней
и укатим туда, куда нам укажет разум.

Если что — это просто сделает нас сильней.
Только лучше б оно нас убило,
на месте, сразу.

Мой напарник — исконный, породистый одиночка;
шрамы, перстни, наколки и седина в висках.
Ничего, на самом-то деле, не помню точно,
до сих пор не пойму, как стала ему близка.

Мой напарник знает, откуда здесь дует ветер,
где зимуют раки и где они ждут весны.
С ним непросто шутить, в особенности о смерти.
Он не носит ножа, так как знает, что делать с ним.

Рядом с ним я щенок, восторженный и нелепый,
карамельная девочка в шёлке и кружевах.
Так он смотрит в мои глаза и сбивает пепел,
что не знаю, как я вообще до сих пор жива.

У него высокие скулы, стальные нервы —
но в груди цветут эдельвейсы,
крылья режутся за спиной.

Помню, я была чьей-то женой, и почти примерной;
он сказал:
«Бросай это дело, идём со мной».

А вроде бы между вами и нет родства,
и нет ей места
в твоём бесконечном холоде, —
но, мальчик-зима, она за тобой приходит.
Приходит;
не то чтобы ты её сильно звал,

но вот её ключ поворачивается в замке —
и птицы летят с руки, и садятся тебе на плечи,
и крылья щекочут шею,
и сразу светлей и легче
становится с ней в одноместном твоём мирке.

Ты всё понимаешь:
нет, не твой это стиль —
писать и звонить, и ждать хоть кого-то к ужину.
Попробуй пойми, для чего тебе это нужно,
попробуй себе объясни —
зачем ты её впустил,

зачем заслоняют листья белую даль,
зачем она настаёт — ведь себе дороже;

зачем глаза закрывает,
когда по горячей коже
скользит от ключиц неуклонно
кусочек льда.

Да, я возьму тебя на руки, но сперва —
открывай свой ротик, учись говорить слова;
что тебе нужно? Это же очень просто.
Я понимаю, я старше, мне больше лет.
Маленьким девочкам пуще пряников и конфет
нужно хорошее руководство.

Маленьким девочкам надо, чтоб их вели
за руку — в комнату страха или на край земли.
Маленькой девочке нравится быть ведомой
долгими лабиринтами из стеллажей и строк;
странное вызывает у них восторг,
в страшной сказке они наконец-то дома.

Я понимаю — я старше и я умней, —
девочке просто надо, чтобы играли с ней.
Верь же мне до конца — это очень просто!
Твой Питер Пэн, твой Кэрролл и все дела.
Хочешь увидеть место, где ты ещё не была?
Значит, закрой глаза
и держись за воздух.

Когда я окончательно устану,
когда я окончательно опомнюсь —
я встану и уеду всем составом
куда-нибудь на севернейший полюс,
где ледяные древние просторы,
бесчеловечно холодно и люто
и нет хороших мальчиков, которых
беречь я не умею абсолютно.

А может быть, я сделаюсь монашкой;
займусь простыми, честными трудами,
заброшу идиотские замашки,
положенные благородной даме,
и стану далека душой и телом
от этих терпеливых и красивых
и любящих меня — как я хотела,
и это-то всего невыносимей.