Сергей Рафалович - Пленная Воля

Как сталь клинка, пылающим огнем
спеши обжечь отточенную волю,
чтоб отразить на лезвии своем
и лик небесный, и земную долю,

чтоб гибкий стих — двуострый твой кинжал —
был тверд и чист, как лед, сковавший воды,
чтоб он для всех — и для тебя — сверкал
обетом мудрости и действенной свободы.

Ты опять со мной, усталая
от неведомых затей,
гостья странная, бывалая,
всех нежнее, всех страшней.

И опять на губы алые,
и на белое лицо,
и на плечи исхудалые
я гляжу, гляжу еще.

Загорится искра малая
в сером пепле тусклых глаз.
Промелькнет, как льдина талая,
хмуро тающий рассказ.

И расщепленное жало я
вдруг увижу между губ…
Вновь я твой, мечта усталая,
ненасытный мой суккуб.

Мне мила бессонница:
ночью я — один.
Солнце не дотронется
до прозрачных льдин.

Только звезды малые
блещут в холодке.
Стынут запоздалые
слезы на щеке.

И во мгле затерянный,
как бездомный пес,
слышу бег размеренный
сорока колес.

Прикатили бойкие
в пятьдесят часов.
И лежал на койке я
и мечтал без слов:

будто я — твой суженый,
ждешь ты день и ночь;
паровоз нагруженный
мчится во всю мочь.

А на Пятой линии
есть знакомый дом,
где увижу синее
платье за окном,

где стоишь, высокая,
грезишь наяву,
смотришь, темноокая,
за реку Неву.

Помню тело гибкое,
беспокойный дух,
настроенья зыбкие
и мечтанья вслух.

Но влеченью следуя
так же, как всегда,
позабыл, что еду
я вовсе не туда.

И пленен чужбиною,
и в толпе — ничей,
я — один с единою
лишь во мгле ночей.

Опять несбыточных мечтаний
ненадоевшая игра
полна былых очарований
таких же властных, как вчера.

И мир доступный и знакомый,
такой обычный и простой,
как хата — в пышные хоромы,
преображен моей мечтой.

Непредугадан, неслучаен
в нем каждый миг и каждый лик.
И я, неведомый хозяин,
взрастил невиданный цветник.

Там веют ваши ароматы,
шуршит ваш шелковый наряд,
и сквозь волшебные палаты
слова желанные звенят.

Там все цветы на вас похожи,
мерцает в звездах ваш привет,
и вами, как на мягком ложе,
в траве оставлен нежный след.

Ко всякой женщине влекомый,
я в них люблю, что знаю в вас:
уста с улыбкою знакомой,
разрез знакомых темных глаз,

то профиль тонкий, то походку,
то жест привычный узких рук.
Влюбленный в каждую находку,
все новых жду и сладких мук.

От бледных искр воспоминаний
зажглись волшебные огни.
И вновь полны очарований мои
непраздничные дни.

«Братья — звери, птички — сестры»,
говорю я, как Франциск.
Предо мною вечно острый
шип возносит обелиск.

Я люблю змею и рыбу,
и цветы, и мотылька.
Но тесала эту глыбу
чья влюбленная рука?

Всё мне мило, все мне близки,
человек и камыши.
Но в безмолвном обелиске
вопль немолчный чьей души?

Но в гранитном обелиске
острый пламень чьей любви?
И за мной, Франциск Ассизский,
страсть сестрою назови.

Меж двух сестер стою, смущен:
кого мне предпочесть?
В обеих я равно влюблен
и чту их девью честь.

Одна из них влечет меня
на шумный пир земной.
Другая, тайною маня,
сулит мне пир иной.

Чаруют — праздничный убор,
лукавый смех и взгляд.
Но странно-властны строгий взор
и траурный обряд.

С одной — веселья не избыть
и горьких слез не счесть.
С другой — навеки все забыть:
восторг, и скорбь, и месть.

Но счастья нет в любви двойной,
и должен я решить:
как жить с неверною женой,
как с верною — не жить.

Дальний край сулит все то же,
дальний путь, как все пути.
И опять — всего дороже,
что осталось позади.

Будней цепкими тисками
сжата легкая мечта.
Пусть за синими горами
сказка ждет — она не та.