Михаил Ромм - Мастер снов

Чудесно жить в сияющем, огромном,
Абсурдном мире, полном красоты:
Жить гением и нытиком бездомным,
Преступником и жертвой глухоты,
Жить дураком, бездарностью и жмотом;
Порою, соблазняясь без причины
Самоубийства тщетною мечтой,
Развратничать и злиться до икоты,
Заболевать то гриппом, то ангиной,
Чтоб грязной и забывчивой зимой
Вдруг умереть от скисшего компота,
И этим сильно поразить кого-то.

Цвет гроба. Музыка. Цветы. Автобус.
Где хоронить, и куплен ли венок?
Блины, салями, как у прочих чтобы…
Как будто бы ему не всё равно!
Но в день один вмещаются все зимы,
И все шумы в чуть слышный снега скрип.
Сменяется картинок пантомима:
Метро, деревья, улицы изгиб.
Укутываясь в ночь неуловимо,
Снег посинел, и под случайным взглядом
Ожил слепой фонарь, стоящий рядом.

И вслед за ним по улице по всей
Затеплились и нехотя зажглись…
Так встретил, возвращаясь, Алексей,
Привычный свет привычных фонарей
И площади заснеженную жизнь.
В сугробе, задевая край куста,
Прожектор освещает дом культуры,
С избытком колоннады и скульптуры.
И был бы вовсе храм, но без креста,
Да небо, вознесённое над ним,
Невольно его делает смешным.

А между тем был день, был день,
Огромный класс художественной школы,
Где сладко спит на гипсах светотень;
И первый шаг на первую ступень
По лестнице, испуганно-веселый.
Окно открыто, тихий голос чей-то,
Какой-то умной книги пересказ,
А за стеною музыкальный класс,
И свист неутомимимо юной флейты
Влетает к нам, где на рисунках свет,
И подоконник солнышком согрет.

Да, умер, но ещё как будто близко,
Как будто где-то рядом…
Бедный дядя… Был день.
Они стояли перед списком
Зачисленных, ища, тревожно глядя…
Почти отец… И проверял тетради…
И Пикассо не понял. Что ж? Фрагмент?
Обычного существованья малость,
Одна из миллионов кинолент,
Которая лишь в памяти осталась?
И память гаснет. Грустно пьют абсент
«Любители абсента». Эка жалость!

А в памяти война. И стук колес,
И ужас радио, и беспризорный ветер,
Что нес в Москву, и соль голодных слёз…
Мальчишка одногодков перерос
И уважения к себе добился этим.
Раскроен суетящийся вокзальчик,
Где выбор направлений безразличен.
Тут, чтоб не воровать, еврейский мальчик
Делил по справедливости добычу.
Всё улеглось. Жизнь в колею вступила…
Молчишь о чём-то, но ведь это было…

Но я о школе начал говорить.
Теперь, когда до взрослого я вырос,
Я мог бы, как и многое, забыть
То место, где моей дороги нить
И Алексея воедино слились.
Куда ходили мы по вечерам,
В неделю по три раза, рисовать,
Но слишком счастлив, видно, был я там,
И на моей душе лежит печать
Тех давних разговоров и веселья,
И бесконечно я обязан сам
Бумаге, умерщвлённой акварелью.

Воспоминания мои, как пыль,
Сверкающая в солнечном луче…
Рембрандт, библиотека, и не ты ль
Автопортрет рисуешь при свече?
Нескладный май, цепляясь за углы,
Идёт по комнате и бредит о Платоне,
И говорить торопится — услышь…
Взмахнёт рукой и что-нибудь уронит.
И кажется, что он один из нас,
Ворвался сквозь окно, чтоб тоже спорить;
Тот гениальный май, сумевший нас
С действительностью навсегда поссорить.

А к вечеру прозрачная луна,
Как ломтик сыра, тоненький и ломкий,
Была значенья тайного полна,
Когда ты шел по тротуара кромке,
Цветение вдыхая — юный бог…
В те дни… «..когда в садах лицея
Я беззаботно процветал…» — и мог,
«Для выясненья личности» скорее,
Чем кто-нибудь, в милицию попасть.
И был я не умнее Алексея,
И думал, улыбаясь: «Сам я власть».

Над головою звёздные булавки,
С усилием прокалывали твердь,
Он, наконец, опомнился. На лавке,
Должно быть, стало холодно сидеть.
Трамвай прозвякал мимо, в нём, как рыбки
В светящемся аквариуме, люди…
И вдруг, прорезав небо слабой грудью,
Причислив себя к звёздам по ошибке,
Скатился метеор по сини липкой.
И снова неподвижен звезд узор,
И думаешь: «Упал ли метеор?»

Между аптекой и комиссионкой.
Вполне возможно, скучно будет в нём
В Москву Булгакова и Пушкина влюблённым.
Его «хрущёвским» метко назовет
Несклонный к сантиментам человек.
А я сказал бы — это звездолёт
Из кирпича, что погребен навек
Зимой нездешней меж актиний голых
Во льду инопланетного атолла.
Казался он необитаем днём,
Но к ночи загорались окна в нём.