Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Степью струилась по ниве ржаной
стежка в пыли золотой.
Семнадцатая стража шла тропой,
была она той самой — иль не той,
ведь след, что оставлен росою ночной,
с лиц ветер сметал степной.

След, ветер, сметаешь ты, мчишь,
а кто тебе скажет: «Уйди ж,
коль сердце щемяще пьянишь,
пьешь небо и ясную тишь?»
И шел командир, ощущал под ребром
сердце, что стянуто мертвым узлом,
ведь сердце его — не железо на слом
да и не гнилой бурелом.
И шел отряд и вышел на холмы,—
виднелись рельсы, две каймы,
все глянули вперед. По нивам час ходьбы…
И сердце встало на дыбы.

Рельсы на путях, слетевших вниз,
паровоз, сдыхая, перегрыз,
и рычаг, достать желавший высь,
вдруг рукою черною повис…

Не мчать паровозу в провалах ночных
и мимо оврагов и ширей степных,
ему не трясти громом залпов своих
асфальт площадей городских.

Посмотрел командир. Ничего не сказал.
Обернулся. Пошел назад.
Оземь стукнула нога
туга.
Пыль на жито, светла,
легла.

Под подошвами тяжкими патруля
гудит, вся в шрамах, земля,
а дума — сердце веселя:
«Ой скорей бы, ой скорей бы за поля
весть летела, успокоить ведь могла б
встревоженный революционный штаб…»

И шел патруль сквозь поле напролом.
Прошел патруль и скрылся за холмом.
Прошел патруль, осталась степь одна,
и стихнул дальний шум, настала тишина.
Не вскрикнет паровоз, который мертв и пуст,—
лишь листьями шумит колючий, жесткий куст,
и, до земли склонясь, прикрыла ветка свет
в местах, где след шагов и крови след.
Листва густая падает, блестит,
и сыплется из насыпи песок,
и шепотом тихонько шелестит
бумажный, синий, порванный листок.
Листки «Свидетельства» червонного бойца —
Звезда-печать поставлена на них;
их ЧОН вручал стоявшим до конца,
и эти вот — товарищу Седых.

Всё гаснет на полях в минуты те,
когда вечерняя ложится тень,
кустарник лишь трепещет в темноте,
звон рельсов, шум эстакад
и четкий телеграфный код.

Тот цокот боевых коней уже далек.
Каменья в пыль, а сердце в кровь стоптавши,
И я прошел, как все на свете, там же —
Следами стоптанных дорог.

Следами стоптанных дорог
Прошел и я, отставший и усталый,
И встретил на распутье, запоздалый,
Межвременье распутиц и морок.

Межвременье распутиц и морок
Я полюбить хотел и полюбить не смог —
Златая смурь и бабья дурь к тому ж оно.

Так бьется в разума не сдавшийся порог
Неугомонных дум моих поток.
Густою кровью сердце перегружено.

Как древний перстень — месяц-белозор,
А облака — как сновидений стаи.
И вижу я: нисходит, замирая,
Языческая ночь на черный бор.

Дым полуночных жертв плывет в простор,
Немым богам жрецы несут, вздыхая,
Сыры и мед — дары родного края,
Торжественно ввергая их в костер.

Языческая ночь таит обман.
С озер струится призрачный туман,
И папоротник вспыхнул на полянке.

И — на омытый росами майдан —
Выходит юный хоровод древлян…
О, славные славянские веснянки!

Тень под глазами от ресниц синее,
И поцелуем грудь обожжена.
А он в седле. И, жаркой гривой вея,
Конь ускакал. Любовница — одна.

Вдали дымят пространства перед нею,
Но вот и пыль уже едва видна.
Настанет время, — в сумерках темнея,
Домой ребенка принесет она.

Проплачет он недолго в доме том,
В саду взойдут над свежим бугорком
Любви цветок и мята молодая…

Она ж с мотыгой и серпом
Уйдет в поля, в ночи и днем
Не зная, от кого, но вести ожидая.

Сырая ночь земли, тумана, трясовицы,
Как колдовской цветок, раскрылась и цветет,
И, сброшенна с небес в песок, на дно криницы,
Звезда, как рыба, плавниками бьет.

Дух мяты, ветлы долиною струится
И пышно по-над травами плывет
Стенанье самки, что во сне томится,
Чье целомудрие — как скорби гнет.

Где в сумерках пустынных котловин,
Набухший влагой, тяжестью кровин,
Цветок тирлич потайно расцветает,—