Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Начальник поднялся, голос притих:
«Приказ про вас, товарищ Седых…»
А тот вперед ступил, качнулся и застыл —
и мрак в глазах и ужас был,
и уста помертвели, ожидая беду,
и двинулись слова, и гибли на ходу:
«Давно уже, время летит,
исчез Седых, разбойник и бандит,
хоть известить о нем еще б могла
от домов помещичьих зола…
Не раз я с вами хлеб жевал,
мешали вместе кровь и пот…
Ужель за то карает трибунал,
что был Седых — разбойник тот?»

В ответ никто не подымал очей,
и только ночь свой продолжала рейс.

Касалась ночь чернозема лон.
Вновь перезвоном позвал телефон.
И в лете сорвались сердца стремглав,
и командир услышал, трубку сняв:
«Штаб сообщил: сюда на всех парах
летит бронепоездом коварный враг…»
И голоса медь — посреди тишины:
«Мы станцию эту оставить должны.
Ее защитить нет у нас сил.
Итак, отступаем мы дальше в тыл…»

Подернулись тишью колючей сердца.
И кровь — из сердец, и пот — с лица…

Час первый проходит, минуты летят.
Себя к отступленью готовит отряд.
Желтеющим гноем упруго набряк
под балкою черною лампы чиряк.
И в корчах предсмертных угас керосин,
и кверху взлетела лишь дымная синь.
Ночь брызнула в окна — чернее, чем шлак,
и в комнату темень сквозь окна вошла…
Удары дверей… Убегающий шаг…
И лишь метнулось эхо во мрак.
Темень к полу прибили гвоздями огней.
И патруль разглядел, когда стало видней,
что распахнуты двери, а далее — темь,
и нет в углу Седых совсем.
«Он предал нас. Он сейчас у них,
неисправимый бандит Седых…»
Ничего не сказал патруль.
В поле ветер грустную вел игру.

В поле ветер выл и блуждал,
волосами туч и лесов играл.
Меж губами туч — месяца зуб,
и земля остыла, как черный труп.

Меж губами туч — месяца клюв.
Кто там ночью прошел, вздохнув?..

На небосводе, там, где восход,
сочится тумана холодный пот.
А человек спешит, не стоит,
несет в руках динамит.

На перекрестье трех дорог
туман ложился, касался ног.
Ребра сухие у поля видны —
то три дороги на три стороны.

И первый путь — он манит взгляд,
ведь первый путь ведет назад.
А путь второй — как острый штык,
он лишь вперед вести привык.

Путь третий как темная вился коса,
терялся он в дебрях, в черных лесах.
Три дороги ведут в три стороны бег —
но путь другой избрал человек.

Туман шевелился, стелился мхом,
и с ветром шел человек вдвоем,
и ветер забился, застрял в проводах —
и обрубили рельсы шлях.

Если в туман гордорослый вплетает ветер крик,
что же тому удивляться,
что кто-то к рельсам приник?
Что ж не послушать: железо гудит —
поезд летит, поезд летит?

Если мгновенья летят, как дым,
как же не верить грустным, живым
песням, что провод над степью поет,
плачет навзрыд, несет — навзлет?

Летели в ночи, клокотали в ночи
минут ключи и дум ключи.
Ох, если б вырвать ветер смог
из сердца кровь и боль тревог!

Вдруг дрогнули рельсы в тумане ночном,
звук новый возник, словно дальний гром,
и он отдавался и шел по земле,
и рельсы вдали скрежетали во мгле.

Человек же прислушался, уразумев,
какой это рельсы выводят напев:
«Гремит паровоз, трясется шлях,
словно птах на железных полях».

Еще сильнее, четче еще
звук тронул клавиши шпал,
и словно гремящий могучий вал
ударил, стальной заиграл хорал…

Под поездом мосты звенят,
грохочет угрожающе броня,
рукою машинисту не унять
безумный бег сурового коня.

Вдоль панцирной груди струится ночь,
поля горбато отходят прочь,
а поезд и ветер — им невмочь
копытами тьму толочь.
Колеса — по насыпи, бьют в плечо,
стуком железным по рельсам течет.
С его дороги кто еще,
струхнув, не утечет?

И там, где легла сто седьмая верста,
взошел кто-то темный на насыпь и встал,
шурупом воли зажал уста,
а грохот в полях вырастал…

Утро. Светает. Вверх посмотри:
розовые в облаках косари,
косы вонзили под корни зари,
звезды в лазурные травы легли…
Был день, как кристалл, весь он — синь и роса.
Молоком наливались посевы овса,
чабанов раздавались вдали голоса,
как прозрачные, паутинные волоса…