Джон Китс - Малые поэмы

Но шею змия стискивал Япет

В огромном кулаке, – а змий давно

И жало вывалил и, словно плеть,

Обвис, казненный – ибо не дерзнул

Зевесу ядом в очи плюнуть гад.

И распростерся подбородком вверх

Страдалец Котт, а теменем – в кремень

Уперся и, раскрыв беззвучно рот,

Вращал глазами страшно. Близ него

Стояла та, кого гигантский Каф

Зачал, и в лютых муках матерь Гея

Рожала – ибо Азия крупней

Всех остальных рожденных Геей чад.

И мысль о достославных временах

Грядущих просветляла скорбный лик:

В поречьях Окса или Ганга храм

За храмом рисовала ей мечта,

И острова, и купы щедрых пальм…

И Титаниде скипетром служил

Индийского слона огромный клык.

Над ней, облокотившись об уступ,

На коем он свалился, Энкелад

Лежал: когда-то смирный, словно вол,

Пасущийся средь заливных лугов —

А ныне злобный, точно лев иль тигр.

И, месть лелея, мысленно теперь

Метал он горы во второй войне,

Грядущей – и с Олимпа Божества

Бежали в обликах зверей и птиц.

Здесь Атлас был; и Форкий, что Горгон

Зачал; и были Океан с Тефидой,

У коей на груди рыдала дщерь

Климена, распустившая власы.

Фемида же упала подле ног

Закутанной, что горная сосна,

В холодные, сырые облака,

Неузнаваемой царицы Опс.

Но здесь прервется перечень имен:

Коль Муза возжелает воспарить —

Задержишь ли? А Музе время петь

О Кроне с Тейей, что сюда взошли

От горших бездн по скользкой и крутой

Тропе… Возникли две главы сперва

За гранью скал, потом тела – и вот

Осталось восхожденье позади.

И к логову изгоев Тейя длань

Беспомощно простерла – трепеща,

Украдкой созерцая Кронов лик.

Пытался богом оставаться Бог:

Отринуть гнев, томление, печаль,

Тоску, надежду, ярость, и алчбу

К отмщению, и – паче прочих чувств —

Уныние… Вотще! Бесстрастный Рок

Его седины мертвою водой

Уж окропил, и сопричислил к смертным.

Застыла Тейя в страхе… И сыскал

Несчастный сам дальнейшую стезю.

Больнее сердцу от земных потерь,

Душе тоскливей от мирских утрат,

Коль видишь злополучную семью,

Где беды столь же тяжкие стряслись.

И Крон, войдя к изгоям, обомлел

И сник бы, но взглянуть успел в глаза

Тому, кто был могуч, и Крона чтил —

Титану Энкеладу. И воспрял,

Одушевился Крон – и грянул клич:

«Глядите, вот ваш Бог!» И грянул стон

В ответ, и скорбный вой, и жалкий вопль —

Но всяк склонился, Крона восхвалив.

Развеяв сумрак облачных завес,

Глядела Опс, отчаянно бледна,

С мольбой в запавших, выцветших очах.

Когда взревет Зима, дремучий бор

Шумит – подобный же возникнет шум

Среди бессмертных, если, перст воздев,

Глаголать Бог намерится – изречь

Неизрекомое, и каждый звук

Заставить загреметь и заиграть.

Утихнет буря – и дремучий бор

Уснет, и более ни шум, ни шорох

Не раздадутся. Но затих едва

Средь падших гул – и тотчас, как орган,

Что, хору дав умолкнуть, вдруг аккорд

Рождает серебром басовых труб,

Державный Крон безмолвие прервал.

Прервал – и рек: «Ни сердце, мой судья

Пристрастный, не способно разъяснить,

За что нам нынче выпало сие, —

Ни первобытный духовластный миф,

Изложенный в стариннейшей из книг,

Которую хранитель звезд, Уран,

У темных берегов, из темных волн,

С незнаемого дна сумел извлечь, —

Нам, из безвидных спасена зыбей,

Незыблемый гласит она закон!

Ни миф, ни знак, ни вещая борьба

Стихий – земли, воды, ветров, огня, —

Когда они воюют меж собой,

Вдвоем, втроем, а то и вчетвером

Затеяв распрю, все противу всех:

Ярятся огнь и ветер, а вода

Обоих дождевая оземь бьет —

И, если молния отыщет серу,

Мир дрогнет, – ни борьба стихийных сил,

Ни знак, ни миф не властны сообщить,

За что вам нынче выпало сие!

Нигде разгадки нет – хоть я вперял

Зрачки до боли во вселенский свиток:

За что же вам, древнейшим Божествам

Средь зримых, осязаемых Богов,

Покорствовать мятежникам, чья мощь

Сравнительно мала? Но все вы здесь!

Посрамлены и сломлены – вы здесь!

Я крикну: “Храбрецы!” – услышу стон;

“Холопы!” крикну – снова стон. И что же

Поделаю? О Небо, что же днесь

Поделаю? Пусть молвит каждый Бог:

Как воевать? Как ярость утолить?

Глаголай всяк – и все глаголы взвесь!

Я жажду слушать. Молви, Океан,

Глубокий в мыслях! На твоем челе —

Спокойствия сурового печать,

Рожденного раздумьем. Говори!»