Евгений Витковский - Век перевода (2006)

Луна на темный небосклон
Взвела кораблик свой,
Станину видел я сквозь сон,
И кросно, и навой;
Челнок, однако, не скользил,
И в мертвой тишине
Один лишь тусклый свет сквозил
Меж ставнями в окне.

Станок — мне виделось в ночи —
Работою истерт,
Однако прочь ушли ткачи,
Обвисли зубья берд,
И оставался наверху
Тревожный гул мирской,
Уподоблялось кросно мху
Во глубине морской.

Станина стала от медуз
Дрейфующих скользка,
И водорослей древний груз
Взрастал поверх станка.
Уток, зубцами вглубь влеком,
Мелькал передо мной,
И пел, склонившись над станком,
Почтенный водяной.

Он пел, как зелены луга
В стране, где люди ткут,
Где Книга Книг так дорога
И где так дешев труд,
Как там распались и прешли
Начала всех начал,
Когда в цеху — в жару, в пыли —
Сельфактор застучал.

Бесперебойный стук станка
С темна и до темна, —
И лишь мотальщица пока
Для смены пасм нужна;
Прядильщица, твоим ступням
Не встретиться с травой, —
Струятся дни на смену дням,
Вращается навой.

Ткачи, вам на своем веку
Спины не разогнуть:
Сползают кросна по станку,
Свершая вечный путь,
Всё — как всегда, и навсегда:
Во мгле стучит станок,
Уходит жизнь, бегут года
В основу и в уток.

И хлопок, беспощадно бел,
Слетел на сухостой,
И хлопок в пряжу мир одел
Смертельной чернотой;
Стал нестерпимым жар лучей,
Весь мир испепелив, —
И древнюю страну ткачей
Похоронил прилив.

Высоко между тисами блещет пока
древняя статуя… Где-то во мраке
блещут седины… Звонкие всплески
фанфар… Шутовские тиары, — кароссы, —
звон колокольцев печален,
стыд обреченных голов
над факелом чадным, над жалким венком…
Туч раскаленных обрезки —
величье презренное… Скорбные знаки,
отраженные кровью… звон клинка
у порога — ответом на все вопросы,
скульптура и молот — не нужно слов.
О юная печаль среди развалин,
над загубленным родником!..

Вороний крик с высоты
над осенним терновником в сизых плодах…
Зрелостью жилы полны,
и сердце жаждет руки,
что бросит его, словно плод,
в глубины небытия…
Паденье… Любовь заставляет в нем
забыть о минувших годах
и бережно передает
то, что упало, ветру в персты…
Ночь разделяет слитое днем:
плод и опаль, свершения и пустяки…
Сгорает в огне луны
только то, что иссохло… Вот, сердце, свобода твоя.

Общее наше, последнее лето,
улыбка — иней, предвестник мороза;
ярь-медянкой подернута бронза
дряхлого сердца; просверк зарницы
над забралом янтарным, над высоким челом,
способным ценить и предвидеть…
Неизбежность прощания, звездный лик
просвечивает сквозь арфу,
песнь — заморожена…
От весенних следов —
лишь оттиски подошв на снегу
возле дома, чей вход запечатан навеки.

Печаль, больная струна,
сквозящая в фата-моргане,
сплетенная девушками из желаний,
загаданных в миг паденья звезды…
Сестры болтают, однако молчит
клавиатура судьбы, —
один лишь способен ее разбудить
вещий пролет метеора,
рождающий искры в глубинах артерий,
только он понимает мелодию,
с висками связавшую терн,
след от сердца, и снег,
и двусмысленные значки
на мраморе, меж венков и прядей луны.

Благородны были его пути,
но куда ему! Как в половодье,
собирается сволочь — что за шум, что за норов!
Вестник радости? Убирайся добром, —
это бонзы шипят, пуская слюнки:
у нас — автоматика! Горе врагу!
О техника! Дым над трубою Молоха
ползет от концлагеря, с дальнего поля.
Подмастерья стоят на подхвате, по струнке,
в камерах пыток — уют несравненный,
кафель, металл и кровь никуда
не хлынет из гладкого желобка;
оптимальная зрелость, заверить могу:
есть занятие для словоблудов-жонглеров;
«добровольная смерть» — здесь добро, здесь же воля,
здесь — почет за придумку; для молодняка
самоубийство — это неплохо,
это несложно и даже гуманно почти…
Замыкание мысли: искрят провода.
В тучах драконы исходят пеной,
а над ними взрывается глыбами гром.