Евгений Витковский - Век перевода (2006)

Но где найти их? День завершается,
клоня чело в потемки багровые;
здесь — грань для взора. Полыханье
огненных стен, что встают в закате.

Где сердце ныне? Где обрести уста?
Смогу ль услышать песню ответную?
Лиши купола огнем объяты;
словно молитвы, кресты пылают.

О Троица! Взыскуют троичности
апсиды три. В четверосогласии
апостольски восходят главы,
чтоб увенчаться крестом срединным.

Столпа четыре высятся, будто им
всю тяжесть мира должно поддерживать, —
их не соединяют дуги,
но средокрестье меж ними зримо.

Провалы окон, двери — в зияниях,
нет крыши, клонится колоколенка;
стоит, одним дождем омытый,
древний сосуд благодати Божьей.

Подобен берег лестнице взорванной;
развалин груды к влаге спускаются,
пылая белым, красным. Башня.
Зелень разбитой церковной кровли.

Кустарник буйный — как предсказание
своей же смерти. Вот и седой поток
вступает в озеро, как море,
столь же зовущее взор скитальца.

Туда, где взгляд не скован границами,
где ночь молчит и в день превращается,
где сердцу место есть. Лишь месяц
мерзнет серпом над равниной хладной.

Вдали паромщик виден расплывчато,
голубоватой далью оправленный,
как бы в театре. Цвет медовый
под облаками течет по краю.

Так нежен пламень под синевой небес.
Всё вдаль уходит, ветками тальника
надежно скрыто. Лишь во мраке
черпает ведрами воду кто-то.

И сквозь листву подлеска вздымается
луны огромный шар, ярко-огненный,
пугливый. На ветру усталом
резко и долго кричат вороны.

Под подошвами нашими — ветер.
В затылок нам дует ветер.

Голос того, кто рядом, неводом снега накрыт.
Мы сложили в мешки серебро, сухари и вышли за дверь.
Ночь засверкала; безоружные, мы бросились к стойлам
и — прочь по дорогам, спасаясь от полчища крыс.

Рваная жесть и холод: страна побежденных.
Мы медленно двигались. Девушка проскользнула
между спиц колеса. Слепой на веревке брел за добрыми людьми,
не выдержал и возопил к небесам: где мы, где мы?

Нам приходится ждать на распутьях.
У нас никаких документов.

Кто-то садился и умирал — с горя, что лошадь пала,
другой спокойно и молча вытягивался под брезентом.
А когда мы цепочкой переходили встреченный мост,
мы смотрели на вмерзших в лед, зеленых, словно парящих.

Солнце было как сито, за караваном
оставались следы несмываемой тишины,
открытый ветрам окоем, где мы ночевали, пропал;
засыпает лишь тот, кто не боится погони.

Нельзя зажигать огня.
Нельзя покидать строй.

Крикнули мне: «Расскажи! Мы почти не знаем о тех,
кто в апреле блаженного века отправился в путь,
чтобы державы свои — двенадцать посохов дикости — вновь
основать на земле,
расскажи о костях на наших погостах!»

Я ответил им: «Этот народ шел в блаженные земли,
но не нашел их и где-то в пустыне погиб».
— Лжешь, нашел! Это сладкие земли меж девственных чащ и ручьев!
Мы отыщем, отыщем нашу былую отчизну».

Мы гнемся под легкою ношей.
Наша пища — птицы и снег.

Наши отряды редели и тени сужались.
Исчезали один за другим. Восход — словно пламенный миф —
угасал позади толпы. Был он только печалью
и над пустыней летящим пеплом, и темен, как в древние дни.

По внезапно догнал нас кто-то усталый, ведший ребенка.
Он был в военном мундире, совсем полинявшем,
отца-старика он нес на плечах.
И затеплился лепестками неведомой розы.

Мы придем к укрепленному городу через ветра.
Мы на скалах отыщем покой.