Евгений Витковский - Век перевода (2006)

Сидел я ночью в тишине, но был обут.
До полночи осталось только пять минут.
Шаги послышались на улице, и тут
пробило полночь, и я понял: «Заберут!»

Звериными шагами шел вокруг конвой,
звериный взор пронзал, как нож во тьме ночной.
Уволокли под улюлюканье и вой
на следствие и на расправу под землей.

Сидел я годы, но я вытерплю напасть,
поклонов силе всё равно не стану класть.
Они ждут попусту. Честь знает свою часть,
и правде пережить дано любую власть.

Да будет Бог твой то, что сделает сильней
тебя и не отдаст на милость дикарей.
За тени принимаю я теперь людей,
а человеческое вижу у теней.

Ко мне приходят тени в гости с давних пор.
Джордано Бруно тихо всходит на костер,
и Марк Аврелий руку дружески простер
к юроду жалостному с Галилейских гор.

А подлость с глупостью есть двойни тьмы и зла.
Как лапы осьминожьи, вьются их дела.
Пусть время нам тюрьма, но кой-кому дала
судьба, чтоб вознестись над временем, крыла.

Чти память тех, чья кровь за правду пролита,
вой черни прегради презрением щита.
И помни, не страшась ни копий, ни креста,
что правда даже и распятая свята.

На самой последней миле
по курсу ост-вест-зюйд-норд,
усадьбою в Миднайт Хилле
жил-был эксцентричный лорд.

В Китае живал он и в Индии,
знавал африканский зной,
а волосы заиндевели,
когда вернулся домой.

Искал он повсеместно,
в трущобах любой страны
давным-давно известное —
что всё и ничто равны.

Ходил он охладелый,
глядел как бы поверх крыш,
а ночью то и дело
дымился в трубке гашиш.

На зорьке самой обычной,
пока петух не будил,
под дубом лорд эксцентричный
последний вздох испустил.

То было весной. Веселая
галдела в селе молодежь,
цвели анемоны, но голые
руки дуба кидало в дрожь.

На футы и дюймы привычной
и точной измерен рукой,
отправился лорд эксцентричный
вкушать последний покой.

И в алчной и грозной глине
его поглотила тишь…
Вовек не закурится, ныне
и присно, в трубке гашиш.

Живет он прахом во гнили,
а небо над ним светло,
а солнце светит могиле,
а солнце светит в село.

Как встарь, у британских прибрежий
стрижи и чайки кружат,
и те же бамбуки, те же
в далекой стране шуршат.

Таков был лорд эксцентричный
в поместье родовом.
Поместье мясник столичный
купил и надстроил дом.

В автобусе или в чайной
отличны от прочих лиц:
излучается необычайный
свет из глубин глазниц.

Иконоборцы! И ночью
в промерзлой воде они
трепещут, но ищут воочью
неведомое искони.

Мы рады бы их под засовы,
но их удержать не моги:
и мельницы им, и совы —
извечные наши враги.

На речах воспаряют в небо…
Мы тоже бы вознеслись,
но нам поближе к земле бы:
уж тут не грохнешься вниз.

Сперва замолкло всё село:
проклятую комету
как по заказу принесло
на ужас белу свету.

Вот знамение, что разгул
ведет к воротам ада.
Час Божьей милости минул,
и поразмыслить надо.

Довольно сирых притеснять
и гнать их от порога!
Пора законы исполнять
и даже верить в Бога.

Засели за календари
и со слезой во взоре
вздыхали — черт их подери! —
что мир-де иллюзорен.

И били бедняку поклон
с улыбкою елейной,
и без обвесу десять ден
трудились в бакалейной.

Смиренней и тупей овец
в Писание глядели.
Но им сказали наконец:
«Прошло уж три недели».

И закричали тут они:
«Нет, мир еще прекрасен!
Что ж горевать нам в эти дни
из-за церковных басен?

Луг серебрится от росы,
и зайка скачет шалый…
Давай-ка, старые весы
тащи скорее, малый!»

И снова шум у торгашей,
забыты сразу беды,
и снова бедняков взашей,
а знатных — на обеды.

И на пирушке старики
хмельную речь держали,
и пили годам вопреки,
и над молвою ржали.

И говорили — вот комедь! —
сопя взасос сигарой:
«Оборони и окометь
нас плеткой и гитарой!