Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

Некрасивой не может быть страна.
Некрасивой быть любимая не может.
Но не может быть красивой война,
и ничто ей быть красивой не поможет.

Я, Россия, побожусь,
что еще разок рожусь,
только навсегдатошно.
Пригожусь и потружусь
пашенно,
солдатошно.
Только выдуманных мне
ворогов на той войне
не подсовывайте —
чтобы все по совести!

Нелегко сидится мне
скоро век – не суточки
на Кремлевской стене,
на самом востром зубчике.

Но я не был никогда
заговорщиком,
лишь, как вешняя вода,
закоперщиком.

Своих недругов на дно
не толкал, гневаясь!
Ненавидел я одно —
только ненависть.

Больше жизни я любил
люделюбие,
и одно бы я убил —
душегубие.

Мной всем рощам и лесам
души розданы,
а я родина и сам —
моей Родины.

Во всех нас что-то есть дремучее,
когда, любя, друг друга мучаем,
и каждый злящийся зачах,
мельчая в мрачных мелочах.

Мы были нацией пророчащей,
а стали мрачной, но гогочущей,
чтоб, в стебе проявляя прыть,
мрак этим гоготом прикрыть.

Поэт российской критики Рассадин
был нам как жесткий наблюдатель даден,
чтоб совесть стала выше ремесла
и этику сраженья против зла
в поэтику условьем привнесла.

И хоть он был давно ворчливый классик,
его с опаской величали «Стасик».

Не жаловал того, чтобы стебный тонус
в поэзию вносила фельетонность
и чтоб в ревниво мелочной базарности
себя вели таланты, как бездарности.

Но в то же время он любил сатиру,
великую российскую задиру,
как повитуху будущей свободы,
что приняла в шестидесятых роды.

Но до сих пор свобода лишь ребенок.
Лишь учится ходить, и голос тонок.

Превозмогая горькую увечность,
Рассадин спас лицейский дух и вечность.
Во сне опять с любимым другом – Эмкой
заслушивался он его поэмкой,
и нежен был он к нашенскому Кюхле,
как на Сенатской, – в крохотуле-кухне.
И Александр Сергеич был сам – третий
на стареньком советском табурете.

Если бы Валя попала в Серебряный век,
где ей хотелось, по-видимому, поселиться,
затосковала б, наверно, о нас обо всех,
не обращая внимания на знаменитые лица.
Если в толпе бы наткнулась она на поэта по имени Блок
и на нее он воззрелся почти что молитвенно,
так бы сказала ему:
«Ваш мистический взгляд —
он меня не увлек,
и вообще существуют ли в мире мужчины
мужчинней Малыгина!
Он, признаваясь в любви,
не вставая с колен, сиял,
он мне придумал испанское имя Валенсия.
А Северянину врезала я бы сама,
правда, тактичнейше мягко,
без всяких невежливых выражений.
– Вы меня, Игорь, простите, от вас бы сходила с ума,
если б не знала поэта, которого звали мы запросто Женей…
«Анна Андреевна» —
все-таки мы говорили об Анне Ахматовой,
Но Ахмадулину – Беллочкой звали,
не Беллой Ахатовной —
и за венок ее кос,
и за взгляд азиатский, агатовый.
В шестидесятых,
когда я одной из поклонниц была там,
памятник будущий староарбатский
звала я Булатом.
В нашей столовке студенческой
мы называли Андрюшей
классика,
нас угощавшего всласть треугольнейшей грушей.
Вы понимаете,
это свои были классики,
классиков этих не стерли ни танки
и ни цензурные ластики.
Так что Серебряный век —
это гениев стольких расцветные годы,
шестидесятые годы – наш век Золотой
отвоеванной внукам свободы!
Будущее мы еще не назвали,
но верю в него без лести я,
шестидесятница Валя,
которую звали Валенсия».