Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2 - Сборник современной прозы и поэзии

– Чьи это задницы? Чьи это хари?

– Ах, неужели? Снова принц Гарри!

– О, папарацци, наглые твари!

Тут компромата – целый гербарий.

– Это скандально! Это пикантно!

– Лучше бы мальчик учился бельканто…

– Гадкий наш Гарри! Снова в угаре…

– Всеми заброшен, как дети в Уганде…

– Вот бы его проучила Диана…

– Да, не икона! А кто без изъяна?

– Ты посмотри-ка, важный, как барин,

рыжая бестия! Сладкий наш Гарри…

– Ну, а на мой взгляд, олух он сельский,

принц называется, Гарри Уэльский!..

– Мы его любим! Души в нем не чаем!..

И не читайте таблоид за чаем!

Александру Аверину

Быть официантом на Сан-Марко!

Смазливым, легким, без усов…

Пусть кто другой одет немарко,

а я белее парусов.

Мой черный чуб набриолинен,

шикарен смокинг, но не суть…

Важнее, что поднос с "Беллини",

как Конституцию несу!

И миллион голодных женщин,

с усталых глаз сгоняя хмарь,

меня запомнили не меньше,

чем баптистерий и алтарь.

Ренате Литвиновой

Толстуха маялась в метро…

И вдруг – о, боже! – балерина.

Она – толстухи половина,

а грудь – о чем базар? – zero.

По лицам пронеслась волна,

хоть не курсантская казарма:

«Какие руки! А спина!..

Ах, эта шея! Бездна шарма!..»

Толстуха, прекратив жевать,

живот втянула, пряча пончик,

и прошептала: «Вашу мать,

мне никогда такой не стать!

Она – на сцене, я – на почте».

Слониха смотрит на газель,

терзает всю ее обида:

«Ну почему я – не Жизель?

Ну почему я – не Сильфида?»

Достав из сумочки платок

и скомкав с нежностью садиста,

она соленый кипяток

направила в кусок батиста.

А балерина извлекла

отнюдь не зеркальце и пудру,

а лебединые крыла,

сведя обыденность к абсурду!

городское небритое грязно-осеннее регги

в настроенье нахохленным улицам роль и игра

дирижёром отнюдь не французский маэстро легран

но и не потерявший работу булгаковский регент

происходит публичное действо народно-трамвайно

от его обнажённости запросто и онеметь

и оглохнуть октябрьски не слыша натужную медь

ту что выдули лабухи с лысыми неголовами

грубых ветров наждак наточил по-цирюльничьи бритву

исскоблил по-парадному плеши угрюмых торжеств

внутрь трубы водосточной втекает предзимняя жесть

и готовится музыка стыть как строительный битум…

Отстала птица, зовам вопреки,

и голос клина медленно растаял.

Канва сюжета лапотно проста, и —

узор не гладью – вкрест, да от руки…

Прожить одной всю зиму – не крюшон,

а самогон, с какого глотка сохнет.

Кричать бы ей на птичьем громко: "Ох! Нет!", —

да только к зобу крик не подошёл…

Отмёрзнут крылья, вмёрзнет в тело боль,

загонит голод мысль живую в угол…

Случалось многим выть сильней белуги

лишь для того,

чтоб только

быть

собой…

…сунуть голову в снег и как северный страус уснуть,

и приснить себе сон, где совсем не полярное лето

разливает росу в руки утренних трав-тарталеток,

а озёрная гладь прячет в омуте рыбью казну.

я, зажатый зимой, как заборным штакетом щенок,

дали волю бы мне, снёс бы к чёрту четыре пролёта

февраля-коротышки, и путь мой к свободе пролёг бы,

заструились ручьи б, как прозрачные змеи у ног…

…от прорыва плотин до прорыва такого же – век…

чтобы век скоротать, стрелки двигать готов я руками,

но вселился в меня целлюлозный столбняк оригами —

ни часы подвести, ни поднять даже собственных век…

Давай же, март, не думая, плесни

в лицо мне снег твой тёплый, ненормальный.

Он мне, как песня тысячи шарманок,