Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Вот стоят эти девочки, ждут сейнеров
И щебечут на теплом своем языке.
Из далеких, сырых и туманных миров
Сейнера возвращаются не налегке.

Сейнера разгружаются. Камбалу, ту —
В бункер правый, и будут консервы для всех.
В бункер левый, навалом, шпану-мелкоту,
Мелкота отправляется в туковый цех.

Вот по правому желобу рыба скользит,
Чтоб в столице Москве не сердился Ишков,
А у левого желоба вид неказист,
В нем навалом невзрачных рачков и бычков.

Этот длинный, как желоб, и слизистый пирс,
По которому девочкам просто дойти
До консервного цеха, до неба и птиц,
До любых островов на Великом Пути.

А на атомной лодке стоит офицер,
Он веснушчат, и кортик висит на боку,
И видна офицеру неясная цель
Там, где цель рыболовства ясна рыбаку.

Прекрасная волна!
Прекрасный мокрый ветер!
Как выглянешь со сна,
Так вроде и не пил.
Ему бы двери с петель
Да крыши со стропил!

А в кубрике уют,
Там дух махры и пота,
Там спит ловецкий люд,
Пока молчит звонок.
Налей-ка мне компота,
Иван Никитич, кок.

Иван Никитич, кок,
Был шефом в ресторане,
А ныне наш браток
И варит нам компот.
Поди реши заране,
Куда судьба копнет!

А что тебе судьба?
Была бы в жилах ярость,
Да на земле изба,
Да камбала в кутце,
Да пенсия под старость,
Да духовой в конце.

Судьба нас кинет вверх,
А мы умом раскинем.
Она нас кинет вниз,
А мы закинем трал.
Дела у нас такие:
То нары, то аврал.

Прекрасное житье —
Качайся и качайся!
Прекрасное питье —
Компотец-кипяток!
Прекрасное начальство!
Прекрасный повар-кок!

Я, как Си́днея житель,— я сиднем сижу,
Не хожу ни в какие походы.
Вечерами с пустынного пирса слежу,
Как по морю идут пароходы.
Самоходки-баржи́ — до Находки,
Пассажирский во Владик пошлют,
А у атомной лодки-подводки
Никому не известный маршрут.

Сядет белое солнце в пустую баржу,
Сядет облаком небо на Сидней,
Сяду я на причальный пенек и сижу —
Чем бесцельнее, тем ненасытней.
Если с пирса смотреть вечерами,
Перспектива туманно-сера.
В неозвученной сей синераме
По экрану скользят сейнера.

А бывает, что к пирсу прихлынет волна
И у ног моих пену положит.
Мою душу печаль не гнетет ни одна,
Ни одна меня дума не гложет.
Знаю сам, почему я не спился,
Как отечества добрая треть:
Я люблю, понимаете, с пирса
В это сизое море смотреть.

Вот сидят в своих конурах
Сотни маленьких зверьков,
Сотни норок,
Сотни шкурок,
Денег — сорок сороко́в!

Вот сидит она, валюта,
Миски вылизав до дна.
На поэта смотрит люто,
Потому что голодна.

Но когда приходит Люда
(Симпатичное лицо!)
И когда приносит блюдо
По названию мясцо,
Как меняются зверьки!
Как глядят они влюбленно!
«Где же ты была, гулена?» —
Вопрошают их зрачки.

От такой лучистой неж-нос-ти,
От такой пушистой внеш-нос-ти
И с ума сойти не грех.

Чудо-
Люда
кормит
всех!

Что нам подарит шторм? Два дня безделья,
Да грохоту три короба,
Да чуд заморских —
Пуд.

Срывает брызги ветер с волн.
Однако
Как славно рыскать там, где вал, обмякнув,
Назойливую скидывает кладь:
Бревно, вязанку водорослей;
глядь,
И будет нам какая-нибудь невидаль.
Дощечка с иероглифом.
Оторвало, родимую, от невода и к нам пригнало.
Ай да свистопляска!
Вот поплавок другой, из пенопласта,
И третий, с настроением —
Как бы ночной горшок, замкнувшийся в себе.

Щепье, тряпье и буйный дух погрома.
Хвала дареньям ветра и воды!
Да здравствует бутылка из-под рома,
Приветствуем огромные валы,
Романтиков приветствует стихия!
Москва приветствует дисциплинированных водителей
(Но это далеко.
А тут — штормит.)

Что вышвырнет нам шторм?
Подачку разве…
Ого, перчатка!
Не затем ли с грязью,
Чтоб явственнее вызов проступил?
Резиновая.
Пальцы врастопыр.

Но мы смолчим,
Но мы поглубже спрячем
Ту истину и, больше, ту тоску,
Что наш удел — исканье всяких всячин,
Несущих иероглиф на боку.