Константин Ваншенкин - Жизнь человека

Этим гордились вначале,
Что человек посильней
И что успехи венчали
Спешку строительных дней.

И неожиданно сами
Около хвойной стены
Собственными голосами
Были слегка смущены.

Пусть вы эту лабуду
Наживали по крупицам,
Не висеть бы на виду
Вашим тряпкам и тряпицам.

В этой сушке что-то есть
И бесстыдное к тому же,
Как сомнительная весть
О жене или о муже.

Лишь зима, что каждый год
Сыплет снег, а нет излишку,
Благородства придает
Даже вашему бельишку.

И, треща, висит оно,
Небу близкое, березам,—
Высотой подсинено,
Подкрахмалено морозом.

Из биллиардного шара,
Надколотого при ударе,
Обломок бивня из нутра
Торчит, с другим обломком в паре.

Осколок бивня, как ребра,—
На память о бойцовском даре
Биллиардиста иль слона.

И островом уходит в дали
Стола зеленая страна.

Шаров коническая гроздь.
Удара сильного гримаса.
Пощелкивает кость о кость,—
Вы слышите, что не пластмасса.

Утро пахнет прелью пряной.
В неподвижности лесок.
Лишь порхает над поляной
Желтой бабочкой листок.

Чтобы вспомнили о зное,
О цветах и травах мы
И почувствовали злое
Приближение зимы.

Кажется — та же вода,
Ибо река-то ведь та же.
А миновали года,
Десятилетия даже.

«Сколько воды утекло!» —
Вспомним негаданно-цепко,
Видя, как сносится щепка,
Как уплывает весло.

Что было? Ночь. Глубокий сон.
Жена в окне стоит, зевая.
Заборы пригородных зон.
Асфальт. Сплошная осевая.

Шоссе. Водитель — первый класс.
Туман, сквозящий понемногу.
Село…
И кошка, только раз
Перебежавшая дорогу.

Поздним вечером во тьму
Выйду на шоссейку.
Свою милую возьму
Ласково за шейку.

И скажу ей: — Полюби!
Без тебя фигово!..—
А она: — Хоть погуби,
Но люблю другого…

Наше длинное село.
По селу — сошейка.
— Мать, вставай, уже светло.
Душу мне зашей-ка.

Девочки-малявочки.
Где ж они? На лавочке.

С желтой прядкой над виском
И с надкушенным куском.

Только что поели.
Дотерпели еле,
Чтобы доболтать,
Сев рядком опять.

Девочки-малявочки,
Вновь они на лавочке.

А кто ждет прибавки,
Те еще при бабке.

Я вышел из дому. Пелена
Ползла рассеянно за болото.
И затмевала уже луна
Огни вечернего самолета.

Она вставала, везде одна,
Она являлась привычным жестом.
На крышах белых была она,
На простыне и на теле женском.

Горел под нею росистый дол.
А где-то, может быть, над лагуной,
Не тронув черных пустых гондол,
Она дорожкой легла латунной.

Дрожала собственная луна
В любой реке и во всех озерах,—
Неотвратимо отражена
В закрытых окнах, в открытых взорах.

Самолетные гулы,
Одолев самый первый редут
Словно вьючные мулы,
По небесным тропинкам бредут.

Как спокойно в салоне,
Среди чистой воздушной среды,
И внизу, на соломе,
Возле той золоченой скирды.

Мы себе же умело
И привычно отчет отдаем
В том, что там прошумело,
Отошедшее за окоем.

Подспудно управляющая телом,
Тебе привычка острая дана:
День начиная каждый,—
первым делом
Нетерпеливо глянуть из окна.

Ближайший лес укрыт рассветной свиткой
Но взор твой занят высью голубой,
Где самолетик как иголка с ниткой —
С инверсионным следом за собой.

Немного сна, немного лени,
Но много разного дано.
И, словно яблоки, колени,—
С поджившей корочкой одно.

А лоб и щеки плавной лепки.
Сияет взора острие.
И две отчетливые репки
За пазухою у нее.

Как же все это минуло скоро,—
Отлетели, остались вдали
Тот урок, и та самая школа,
И тропинки, что к школе вели.