Фердинанд Фингер - Избранное

Я знаю, завтра будет первый в жизни бой,

А в памяти коров гоню я в полдень к водопою,

Я радуюсь тому, что дарит мне река

Своей прозрачною журчащею струею.

Я голый на коне на вороном сижу,

Он входит в воду, оступаясь, осторожно,

Он без узды – его свободен храп – он пьет.

И я с ним пью – восторга описать мне невозможно.

Сейчас сижу на дне осклизлого окопа,

А в голове воспоминаний целый рой.

Как предзакатной, духовитой, муравленной дорожкой

Гоню домой коров, а завтра будет бой.

Со скрипом открывается дворовая калитка,

Коровушка с мычанием проходит на подой,

И мать мне говорит с улыбкой:

«Сынок, поди-ка к ужину, лицо умой».

Очнулся. Ведь, наверное, напротив в вражеском окопе

Сидит такой же паренек, но враг собой,

И щупает рукой осклизлую стену окопа,

И вспоминает, как корову он когда-то гнал на водопой.

Сейчас, как в отражении зеркальном,

Он проверяет каску, как и я, над головой,

И шмайсера проводит дула смазку,

Как я свою винтовку смазываю в первый бой.

Он также, как и я, дорожкою знакомой

Немецкого опрятного и сытого села,

Кормилицу гонял к родному дому

И мать встречала на крыльце его, как мать моя.

Ведь я, как он, еще не брился и не целовался,

В деревне строго, ведь у нас закон такой.

Косил, пахал, учиться я старался,

Гонял коров, коней, овец на водопой.

В окопах тишина. Предсмертное оцепененье.

И каждый вспоминает, разговаривает сам с собой.

Я вспоминаю жизнь мою, сестру и маму,

Как я хочу обратно к ним домой.

И взвыла двухсторонняя артподготовка.

И началася, сволочь, в пять утра.

И в небо тыщи тонн земли, железа и осколков,

Взлетая, убивали наши жизни, не щадя.

Я посмотрел на дно окопа, в лужу

И не узнал себя: «Эх, мамонька моя!»

Вся голова была седая, снегом в стужу,

Я лет на двадцать постарел тогда.

Затем настала тишина. Но мертвая такая…

И в ней прорвался крик: «Вперед, ебена мать!

За танками бежать, не отставая!

Высотку впереди во чтобы то ни стало взять!»

А как возьмешь проклятую высотку?

Ни папирос не подвезли, ни по сто грамм.

А виноваты интенданты – крысы тыловые.

Хоть восемнадцать мне – за это жизни не отдам.

Попробуй-ка взберись по стенке склизкого окопа.

Ведь амуниции тебе не килограмм.

И пули свистом бруствер прошивают ловко,

И можно быстро тут отправиться ко всем чертям.

А первый раз – ведь это очень важно,

Ты в первый раз родился, и впервые полюбил.

Ты в первый бой мальчишкою собрался,

И, может, первый орден или смерть ты получил.

Хотелось не вперед – назад мне к матери бежать.

Но позади рассыпалися тараканьего толпою

Чекисты-смершевцы, ведь их не сосчитать,

И как бежать назад, куда их деть, они ведь не для боя.

И с тем парнишкой-немцем я столкнулся головой,

В его зрачках увидел зверя страшного – себя.

И на штыке моем повисло тело молодое,

Такое же, как было у меня.

И с удивленным криком он упал на землю,

И с удивленным стоном я упал туда,

Я не заметил пули, что попала в сердце,

И не заметил я, как он убил меня.

В далеких друг от друга тихих деревнях,

В закатных далях – солнце за дорогу,

Кормилицы идут домой, от радости мыча,

И обе матери встречают их у своего порога.

Но обе уж не встретят никогда детей своих,

Не приведет сыночков к ним дорога.

Не скажут им они: «Давайте вечерять,

Ведь вы устали, деточки, немного».

О, поле русское, войною искалеченное поле,

Вчерашний страшный бой прошел здесь на передовой.

Горящих танков дым, для смерти тут раздолье:

Сырого мяса, крови запах, мин визгливый вой.

Сугробы в копоти, и наст пропитан кровью,

Еще недавно здесь божественная поля красота была.

Убитых восемьсот лежит, им нет надгробья,

Здесь вздыбленной земли молчанье, смерть свое взяла!

Смотри, сидят солдатики, сидят на бугорке,

Один в советской форме, с звездочкою на пилотке,

Другой в немецкой форме, он без шмайсера, с лопатою в руке,

И на двоих им «козья ножка»

из махры в вонючей из газет обертке.

И разговор на непонятных языках понятен им двоим,

С небес вот свалится работа не по нраву,