Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Пусть тебе не кажется
ни во сне, ни въявь,
что ко дну от тяжести
устремляюсь я.

Даже если гибелью
буря наяву,
я, наверно, выплыву,
дальше поплыву.

Стерегу и помню я,
навек полюбя:
никакой Японии
не схватить тебя.

Утром время радоваться,
не ворчи,
не грусти без надобности —
нет причин.

Пусть тебе не бредится
ни в каком тифу,
пусть тебе не встретится
никакой тайфун!

Не спится мне и снится,
что я попал в беду,
что девочка в платье ситцевом
тонет в моем бреду.
Тянется рука беленькая
к соломинке на берегу,
но я с кроватного берега
руки протянуть не могу!
Я мучаюсь, очень мучаюсь,
хочу поднять глаза,
но их ни в коем случае,
приоткрыть нельзя.
Я сон этот точно выучил:
он в полдень еще ясней…
Как страшно, что я не выручил
ту девочку во сне!

Ингалятор, синий спирт,
и она не спит.

— Сядь поближе, милый мой,
на постель мою,
сделай так, чтоб вдруг зимой
засиял июль…

— Хорошо, я попрошу,
сговорюсь с сестрою,
я подумаю, решу,
что-нибудь устрою.

— Милый, в горле моем дрожь,
высохло, прогоркло.
Ты другое мне найдешь
какое-нибудь горло?

Синий отсвет кинул спирт
на подушку белую…
— Не тревожься, лучше спи,
я найду, я сделаю.

— Милый, сделай для меня,
чтоб с такою болью
год один хотя бы я
прожила с тобою.
Вместе в будущем году
к золотому пляжу…

— Все устрою, все найду… —
А сам плачу, плачу…

Умоляют, просят: — Полно,
выпей, вытерпи, позволь,
ничего, не будет больно… —
Вдруг, как молния, — боль!
Больно ей, и сразу мне,
больно стенам, лампе, крану.
Мир окаменев,
жалуется на рану.
И болят болты у рельс,
и у угля в топках резь,
и кричат колеса: «Больно!»
И на хлебе ноет соль.
Больше — мучается бойня,
прикусив у плахи боль.
Болит все, болит всему,
и щипцам домов родильных,
болят внутренности у
снарядов орудийных,
моторы у машин, закат
болит у неба, дальние
болят у времени века,
и звон часов — страдание.
И это всё — рука на грудь —
молит у товарищей:
— Пока не поздно, что нибудь
болеутоляющее!

Сегодня
июня первый день,
рожденья твоего
число.
Сдираю
я
с календаря
ожогом ранящий
листок…
О, раньше!
Нам с тобой везло.
С цветами
в тишь,
пока
ты спишь, —
с охапкой лепестков
и лент
будить губами,
тронуть лишь
вопросом:
«Сколько тебе лет?»
И на руку
надеть часы.
«Красивые они,
носи…»

Не будет больше
лет тебе!
Часам
над пульсом
не ходить!
Но я ж привык
будить,
дарить,
вывязывая
вензеля
из букв:
Ка, эЛ, А, Вэ и А…
Как быть?
Что подарить теперь,
чтоб ты взяла?..
Стихи одни,
где мы с тобой
сквозь плач видны,
где «ты!» —
в слезах воскликну я,
твоя поэма!
В горький срок
я,
как с ожога
бинт, сорвал
с календаря
листок,
даря
запекшиеся в ночь
слова.
Теперь ничто —
стихи одни
меня
мечтой
вернут в те дни;
в стихах
я возвращаюсь вновь
в тревогу снов —
дорогой вспять
опять в свою беду
опять
в бреду
сведенных болью
рифм
я в комнату
к тебе
бреду.
Опять
твой столик,
твой стакан
и столько
склянок,
ампул,
игл!
И лампу
доктор ловит лбом,
циклопа
никелевый глаз
наводит блик
на ужас язв,
о,
в горлышке
твоем больном.
Каких тут
не было врачей!
Чей стетоскоп
с тоской
не лег
на клочья легких
у плеча?!
Едва стучит
в руке врача
твой
нитевидный пульс!
Твой бред.
Твой лоб
нагрет
ладонью проб.
— Как голова?
— Немного льда?
А как погода?
— Холода… —
Я лгал:
три дня,
как таял март,
лишь утром
лужи леденя.
Под сорок
жар
взбежал
с утра.
То капли каплил
невпопад
гомеопат.
Принес тебе
тибетский лекарь
пряных трав.
Рука профессора
прижгла
миндалины.
Пришла
старуха знахарка.
Настой
на травке
принесла простой…
Ты говорила мне:
— Лечи
чем хочешь —
каплями,
травой…
И пахли
грозами лучи
от лампы дуговой.
А ты
уже ловила воздух ртом.
И я
себя
ловил
на том,
что тоже
воздух ртом
ловлю
и словно за тебя
дышу.
Как я тебя люблю!
Спешу —
то причесать тебя,
то прядь
поправить,
то постель
прибрать,
гостей ввести,
то стих прочесть…
Не может быть,
что ты
не сможешь жить!
Лежи!
Ни слова лжи:
мы будем жить!
Я отстою
тебя,
свою…
И вытирал
платочком рот,
и лгал —
мне врач сказал:
умрет.