Ильма Ракуза - С трех языков. Стихи

Один окликал с моста, хрупкого, как он сам,
вода, опять вода, говорил он,
не говоря: тут, как всегда,
встречаемся — при свете воды.
Между землей и небом.
Тут рядом, при свете. Лаская все, что можно: перила,
кору мертвых деревьев, осколки костей,
огрызки расчесок.
Руками, глазами, голосом: защитить
того, кто всплывает сзади, снизу,
незримый, из самых мрачных глубин — неожиданный
промельк птицы при свете
промоины. И повторять «спасибо»,
смиренно, предупредительно.

Другого тащили водоросли:
он считал речные подвохи, коряги, воронки.
Раздавленный временем, скользил
в текучей мути, без признаков жизни.
Отказавшись наотрез от всего: ни глаз, ни пальцев,
ни малейших признаков памяти или чувств.
Крики, может быть,
крики, впаянные в решетки, в терки решеток.
Камни,
поросшие мхом, липкая грязь,
жесткое свеченье льдов, змеиные норы,
розы без корней. Он жевал стекло,
он тонул за всех.

Третий был далеко, недосягаемый [4] Имеется в виду Мандельштам, умерший от истощения зимой 1938 г. в лагере под Владивостоком. В двух первых строфах стихотворения должны угадываться, по замыслу автора, метафорические образы поэтов Филиппа Жакоте и Пауля Целана, переводчиков Мандельштама на французский и немецкий язык. (Прим. перев.). .
Все шел и шел:
через усталость, через пустыню. Преданный,
шел с поднятою головой, еще держался на ногах.
Под облаками и сквозь облака пешком.
Под облаками и за облаками, шел, шатаясь,
но шел, но взглядом
искал Амур, чья грязномутная вода
тащила мертвые кости к морю,
запретному. Говорят,
он декламировал Петрарку.
Поднимите глаза, говорил он, поднимите тело,
ищите
крылья.

Снежит. Простертый кедрач поднимается,
метит путь на морозе первоцвету,
предсказывает плоды, половодье.

Тем временем армадил держит путь на север.

По какому-то поводу или без всякого повода
на бескрайней зимней равнине
в длиннополых шинелях
дружно бросив наземь оружие
забыв о дымящихся лошадях
которые сбились в табун
и о неприятеле от которого знают
недолго ждать неприятностей

сотня тысяча солдат пустилась в пляс

с прискоком стуча неистово в стылую землю
каблуками высоких ботинок
рты разинуты в мучительно-радостном крике
а в середине два офицера изображают
простодушный танец любви быть может последний.

Думая о тебе, понимаю: ты дума,
которую даже думать не смею, ты саднящая боль,
хочешь того или нет, ты обращаешь
мой взгляд к светящейся точке.
Ты обрывок воспоминанья
потерянный, мой невыцветающий сон
без снов и воспоминаний, дверь, которая закрывает
и открывает вид на бурную реку. Ты содержанье,
не укладывающееся в слове,
и при этом ты в каждом слове
отзываешься эхом-вздохом. Ты мой шелест листьев,
мои весны, голос, зовущий из незнакомого места,
которое знаю и узнаю, иначе и быть не может,
ты мой волчий вой на луну, голос оленя,
смертельно раненного. Ты мое звездное тело.

Запомните: два коротких свистка.
По этому сигналу
(смотрите не прозевайте)
начинаем петь.
Сразу в полный голос, громко, пусть слышат
все, как вы поете. Один короткий свисток —
и замолчали. Купаемся тоже по часам
и по сигналу. Все сразу, с криками «ура», бегом в воду,
и не вздумайте жаловаться, что она холодная.
В лагерь
вы приехали, чтобы отдохнуть и окрепнуть,
а морская вода, как известно, богата йодом.
Если ночью вас вдруг будет тошнить, пеняйте
на себя, если вас вырвет в палате
или над раковиной и вы ее засорите. Понятно?

Падре Романо не скрывает,
что недоволен вами. Всеми без исключенья.
Вы пили с девчонками, обжимались,
сквернословили, гоготали. Он запрется
у себя в комнате и будет молиться,
без еды, пока не придете и не покаетесь.
Стыдитесь.