Максим Жуков - Поэма новогодняя моя

Красавицам бывают интересны
не те, кто в ожидании сидят
в унылых коридорах и приемных,
а те, кто занимают кабинеты
и в них дела великие вершат.

Брюлловская красавица без стука
открыла дверь и в кабинет вошла.

Теперь не скоро господа прочтут
мои велеречивые творенья, —
подумал я и телефон от уха
на пару сантиметров отстранил:
в нем голос слишком громко и активно
уклад российской жизни порицал —
есть у жены моей такое свойство:
во всем винить страну, народ и власть;
и я таким грехом – признаться – грешен;
а кто из нас без этого греха?

– Страна, – звучало в трубке, – и народ,
и, типа, ими избранная власть
меня нечеловечески достали,
как говорил один рок-музыкант:
«мне раньше здесь не нравилось, что было,
теперь мне здесь не нравится, что есть».
Чтоб с ним, не рассуждая, согласиться,
достаточно таможню раз пройти…

Я встал из кресла, спину распрямляя,
и посмотрел на улицу в окно;

там по асфальту топал Дед Мороз
и нес под мышкой бутафорский посох;
с ним рядом, спотыкаясь и скользя,
Снегурочка пьянющая шагала,
держась за ватный дедушкин рукав.

Их обошел сторонкою прохожий,
и, развернувшись, вслед им посмотрел.
Они прошли вперед. Потом вернулись.

Потом еще, шатаясь и скользя,
прошли вдоль разместившихся у зданий
и тесно припаркованных авто.
Затем, роняя посох, Дед Мороз
остановил пьянющую Снегурку
и к ней в карман, сняв варежку, полез;

Здесь роуминг, треща и прерываясь,
как есть первостатейно оплошал.
И появились в голосе жены
надрывные разгневанные нотки:
– Алло! Алло!!! Ты слышишь или нет?!

Но несколько секунд всего хватило,
чтоб отступили треск, шумы и гул
и я вполне отчетливо услышал:

– Мы каждый день проводим как в деревне,
венгерский «Хилтон» это полный п…

Я, отстранив свой телефон подальше,
за улицей продолжил наблюдать.

А там, подняв упавший наземь посох,
неутомимый Дедушка Мороз,
карманы у Снегурочки обшарив,
автомобильный вытащил брелок
и, наведя его на битый «Opel»,
замки с трудом, но все-таки открыл.

В салон закинув посох и мешок,
и вместе с ними пьяную Снегурку,
за руль уселся Дедушка Мороз
и, двигатель совсем не прогревая,
сорвавшись с места, резко газанул.
Снегурочкина длинная коса,
что дверцей при посадке защемилась,
мне помахала на прощанье бантом
и, по Большой Никитской развеваясь,
в Лапландию, должно быть, унеслась.

Назойливо и громко, между делом,
мне телефон на ухо верещал:
– Ты там смотри, особо не балуйся!
Не пей и баб домой не приводи,
а также по приятелям не шляйся,
и с ними травку – слышишь? – не кури!

Наивные смешные приказанья…
Их исполнять отнюдь не собираясь,
Я, как солдат, ответил браво: ЕСТЬ!

Открылась дверь, табличкою сверкнув.
Красавица, как с полотна Брюллова,
из кабинета вышла и тотчас,
завидев напряженную фигуру
мою у потемневшего окна,
проговорила кратко без улыбки:
«зайдите», и уверенно пошла,
оставив дверь намеренно открытой,
по коридору дальше, вероятно,
меня сию секунду позабыв.

Кривые и косые мужики,
скроив непроницаемые лица,
в прокуренном унылом кабинете
сидели рядом за одним столом.
Как раз посередине между ними
и в равном удалении от них,
на пачке замусоленных бумажек
моя лежала тоненькая книжка,
как будто кто-то «чисто специально»
ее туда брезгливо отложил.

Сам Председатель, век не поднимая,
как незабвенный гоголевский Вий,
меня, клонясь и ерзая на стуле, —
«Зачем вы матом пишете?» – спросил.

Я ожидал подобного вопроса,
его мне очень часто задают;
и с возрастом, стесняясь и краснея,
мне на него ответить всё трудней.

– У вас в стихах сплошные инвективы
и в прозе через раз – ненорматив… —
добавил раздраженно Председатель
и веки еще ниже опустил.

Так повелось, что русский славный мат
всегда был подконтролен, подцензурен
и, если попадал с трудом в печать,
то только в виде множественных точек
в набросках, письмах, личных дневниках
и только лишь у классиков почтенных,
чей свод «передовых произведений»
нам в школе с малых лет преподают.