Юрий Колкер: Млечное

Он сидит. Лицо крестом.

Руки брошены на стол.

— Я бездетный, я раздетый,

обо мне смердят газеты,

деться некуда из хлева.

Детство, где ты? Краски, где вы?

Этот мир тузов и девок,

сделок — вот бы подороже —

брутов, лезущих из кожи, —

не увидеть, переделать,

пересилить — невозможно…

Матерь Божья!

Ходит длинными шагами,

ходит, будто настигают —

страх ли, страсть, его сестра?

Я размалываю кофе,

я скальпирую картофель:

мэтру ужинать пора.

Что добавить? Это было —

не устану вспоминать.

Время сивою кобылой

протрусило мимо нас.

В добрый час! Но мы-то, грешные,

жалкие от немоты, —

пусто краски нам замешивать

и натягивать холсты…

Осень. Восемь пополудни.

Людно празднуются будни.

Кисти немы, кости ниц…

Вот сижу: седой, небритый,

бывший — битый и забытый —

твой слуга и ученик…

Осень. Сложены тетрадкой

титры канувшего сна.

А у нас на Петроградской

ходит тайная весна.

1969

Где-то там, на Петроградской,

в старом доме у метро,

дремлет Эйлер над тетрадкой

с уравнением Клеро.

Тени длинные крадутся

от неонов во дворе,

вышла в кухню тётя Дуся

за кофейником смотреть.

Тишина такая в мире,

будто вдруг не стало слов:

Эйлер в маленькой квартире

тихо дремлет за столом.

(Кто я? Мирный обыватель,

У меня халат на вате,

кресла, древние, как мир,

да ампирные кровати —

вот и весь старик. Аминь.)

Где-то там, на Петроградской,

в стороне весёлых снов,

тени движутся украдкой

у любимой под окном.

Я взлетаю к ней на пятый

и, дыханье затаив,

различаю еле внятный

каблучков речитатив.

Что за встреча у порога!

(Впрочем, не об этом речь…)

— Я не поздно? Ради бога,

собирайся поскорей!

Девять бьёт. Улыбку пряча,

говорит она хитро:

— Понимаешь, вот задача

с уравнением Клеро…

— Мы же званы на варенье!

Верно, ждёт давно старик.

Я не смыслю в уравненьях,

лучше с ним поговори…

Где-то там, на Петроградской,

вянут флоксы фонарей;

в хороводе залихватском

пляшут тени во дворе;

время тянется, как невод,

мы у Эйлера в гостях;

говорю со старым Лео

о футбольных новостях,

о погоде, о природе,

о превратностях судьбы —

или что-то в этом роде,

я подробности забыл…

Галка пишет интегралы,

кофе стынет на столе,

рассуждают — боже правый! —

о проблеме Дирихле.

Мне же с миною дурацкой

только слушать и молчать.

Где-то там, на Петроградской,

бьёт одиннадцатый час.

Лето. Ночь идёт по крышам

Петроградской стороны.

Говорю ей строго: — Тише!

Дети спят и видят сны.

1969

* * *

Я все свои сроки просрочил —

и нет обойдённых обочин

с травой не примятою сорною,

и звёзд не осталось не сорванных…

Другими написаны гимны,

и в гимнах воспеты другие.

Но есть ещё южные ночи

и песен слова беспризорные

и разные истины спорные…

И есть этот мир, между прочим,

в котором я счастье просрочил,

но выгадал вящие доводы

в защиту теорий порочных…

Так выпьем по этому поводу!

9 ноября 1969

* * *

Стихотворенью смертный приговор

я вынес. В нем не удалось ни строчки.

Оно ещё живёт — чудесной ночи

дыханьем, первозданным волшебством

и ожиданием чудес как будто…

но непомерны рифмы, атрибуты,

и — слёзы прочь! — о нем зачем судить?

А ночь в калоши тёплые обута,

чтобы души своей не простудить.

Бредёт, бредёт сырая ночь в пространстве,

затем, чтоб нас винить в непостоянстве!

Но за душой её не проследить…

А может быть, и есть её душа

стихотворенье это? Нет, ничуть!

Оно лишь ритма повторяет шаг,

с которым дождь идет и я влачусь.

По мостовым, звенящим мостовым,

по дну канавы, по листве травы

бежит, бежит серебряный поток,

и я влачусь, насупленный Катон.

— Прощай, печальное стихотворенье,

ты, мотыльку подобное, чей путь,

увы, и до утра не дотянуть,

нечаянный, как грусти озаренье!..

4 марта 1970

* * *

Скука ли? Голод? Чёрт ли их гонит?

Трое студентов в товарном вагоне,

книги забросив, на юг уезжали —

разве не жаль их?

В Харькове пышном пыльные крыши,

вдоль тротуаров рассыпаны вишни,

ходят лениво, как зебры, трамваи —

припоминаю…

Всё как в романе: в Красном Лимане

власти на нас обращают вниманье.

Бог им заступник, а мы их прощаем —