Юрий Колкер - Млечное

они речисты.

Они — схоласты-

-эквилибристы.

Порой с подсказкой,

всегда с ириской.

сначала с лаской,

а после — с миской.

1965

* * *

Так грустно умирают облака,

как будто эта смерть — в последний раз.

Стоит, как храм, торжественный закат,

а в нём живет Асоль, моя сестра…

В её глазах такая доброта,

как разве только небо над тобой,

и весь восторг её наивных тайн,

и вся моя любовь, моя любовь…

…На русский ты меня переведи —

Асоль по-русски означает: жди.

1965

В моих зрачках живут твои черты.

Я умираю от сердечной раны.

Уходят корабли моей мечты

в искрящиеся дали океана.

А ты без грусти смотришь на меня, —

и ты права — твоё ли это дело?

И чьей надежды хватит, чтоб поднять

моё стихом исхлёстанное тело?

1965

* * *

Ночь ушла, торжественна и зла.

День пришёл вершить свои дела.

День сентиментален и ревнив,

день — как я… Но есть такие дни…

Я томлюсь в дневном полусне;

эти дни, они — не ко мне,

эти дни, с тревогой их лиц…

Ты — вдали, в кромешной дали.

Не спастись. Не уйти никак:

ты — так непомерно близка.

Эти дни!.. Мне дня не поднять:

ты на знамени у меня…

Ночь ушла. А день не помнит зла.

Не послать ли бить в колокола?..

1965

* * *

Осенний ворох слов, сомнений ворох.

Безумствуем, с решеньями спешим…

Вот ты ушла…

А мне остался город

грядой своих кубических вершин,

ущелья улиц, подворотен норы…

В сырую ночь, с асфальтовых пустынь,

с полей, впитавших городскую сырость,

я возвращусь в обитель немоты,

в пустые комнаты моей квартиры,

где гулким эхом отдаётся вздох,

а тишина

насыщена отчаяньем,

где телефон, брыластый, как бульдог,

на привязи скучает, сыт молчанием,

а если сдуру и нарушит тишь,

зальётся радостным никчёмным лаем,

не подойду —

ведь ты не позвонишь,

и я давно и твёрдо это знаю…

Мы с городом останемся вдвоем,

проникнусь я его молчаньем жутким —

и утром всё молчание твоё

покажется мне доброй глупой шуткой…

Переживу

и боль, и мрак, и морок…

В асфальтовых полях моей души,

как часовой, стоит на страже город

грядой своих кубических вершин.

1965

На самую кромку земли

август камнем упал.

Ветры с Карпат принесли

мыслей моих листопад —

и крутят их жёлтый ворох

по аллеям и площадям…

Слышишь?

под вечер

гулко въезжают в город

люди на лошадях! —

Бронзовые, стремительные,

с красных закатных гор,

лошади, шеи выпятив,

мчатся во весь опор, —

это наше ржавое солнце

упало с седеющих клёнов:

брошена в город конница

с эхом,

свистом,

и звоном!

И вместо добротной прозы

и размеренности событий

стало в городе звёздно,

стал он —

многокопытен.

И уже не понять,

что сделалось —

до отчаянности

всё ново:

так серебряно, оголтелые,

в гулких улицах бьют подковы…

1965

* * *

Какой же я холоп и негодяй!

Так бестолково, так неловко

душа устроена моя!

Душа, а душно, как в духовке,

стихи, как противни, стоят.

И я, исследуя анналы

трущобы этой, двадцать лет

ищу в отчаянье Начало —

и зря ищу: Начала нет.

Но есть концы — в потенциале…

Порой, проснувшись поутру,

так ясно вижу: в одеяле

лежит, завёрнут, жалкий труп…

Лежит, а за окошком сыро,

и воробьи, и моросит,

и несуразная квартира

в трёх измерениях висит;

на столике бутылка пива,

у телефона — счёт на газ,

и тощий кот сидит, как вывод,

в моих синеющих ногах…

Конец мой неизменно жалок,

и от вопроса не уйти:

каким же быть должно Начало,

чтобы к такому привести?

1965

Крестовые дамы

в казённом доме

крест, им данный,

несут, как долю.

Тузы и валеты

в плащах и латах,

и кабриолеты,

и звон, и ладан.

Тасуя жизни,

гадалка судит

дела чужие

и судьбы, судьбы!

Навет преданий

в наш век бредовый —

крестовые дамы

в казённом доме.

Легла эпоха,

как день, на карты.

Я с Малой Охты,

а ты — с Монмартра.

сентябрь 1965, Кириши

* * *

Как мне забыть твои глаза и губы?

Висит туман, роскошный, как виссон,

палаток стадо, и луна на убыль,

и к полночи — костер на сто персон.

А Волхов катит чёрное и злое,

а в Киришах всегда — то дождь, то зной…

Земля очнулась от палеозоя

для заунывных песен под луной.