Борис Закович: Дождь идет над Сеной

Прозрачный мир воспоминаний
Знакомых улиц и аллей
Душе измученной милей
Ненужных будущих сияний.

Так, тени прошлого, — в саду
С тобой мы ночи коротаем;
И, точно встретившись в аду,
О жизни прежней вспоминаем.

Петух предутренний поет,
Поет петух… и на мгновенье
Друг мертвый друга узнает
Сквозь вековечное забвенье…

И день холодный настает.

Я узнаю подчас на глубине
Слов человека буднично-печальных
Какой-то отзвук слов первоначальных.
Какой-то свет, мне памятный во сне,

Какие-то, — как после сновидений, —
Забытые, но близкие слова,
Какие-то мне видимых явлений
Источники заметные едва.

Но узнавая слабыми глазами,
Как на земле уныло и темно,
Я возвратить холодными слезами
Не пробую умершего давно.

Последний гусь похаживал среди
Своих собратьев, розовых и спящих.
Их лавочники с бляхой на груди
Раскладывали так, что впереди
Мотался клюв, почти не настоящий,
А сзади — хвост пятнистый и живой
Торчал над равнодушной головой:
Он в знойный вечер людям предлагал
Гусятины несвежие запасы
И весел был (он собственного мяса
Гусятиной ничуть не признавал
И человека братом называл).
А на седьмом, склонясь на подоконник,
Крутил усы безумец-беззаконник,
Что перистые тучи изучал,
Добро и зло разумно различал.
Он вдруг о чем-то загалдел прохожим,
На крик безумца голосом похожим,
А серый гусь не ведал ничего,
И лавочники гладили его.

Вражий стон за дымкой синеватой
Загудел картечью полевой.
Выходили на поле солдаты
Для страды, для жатвы боевой.

И пойти равнинами родными,
Сапогами травы шевеля.
Закричали вороны над ними,
Озирая бранные поля.

А в тылу, за речкой синеватой
Было тихо, в роще молодой.
Выходили б о сые девчата
За холодной утренней водой.

У колодца милого жалели,
Утирали слезы рукавом,
На ветру гадали, как умели,
О солдатском деле боевом.

И над всей, от края и до края
Горемычной, ласковой страной,
Пролетала песня боевая
Белокрылой птицей неземной.

Есть о детях тайное сиянье,
Иль память, скрытая для нас.
Несовместимая с познаньем
На землю обращенных глаз.

Не помня ведомого детям,
В них мы лишь смутно узнаем
О сущем, но незримом свете,
Сокрытом временем и сном.

Чтоб жить, мы лечимся забвеньем,
Чтоб жить, мы тлением больны
Но называя сновиденьем
Все непохожее на сны.

Мы сами в трудные мгновенья
Познанья вещего полны
И ужасаясь, раздвоеньем
Своих сердец удивлены.

Возвратившись ночью, однажды,
Без надежд, без денег, без сил,
«Что душа, любовь или жажда,
Или холод? — так я спросил.

Чем живу я, кого люблю я,
За кого по ночам молюсь,
Тяжкий грех за кого свершу я,
Иль проснусь и к жизни вернусь?»

Уж сказал я, то было ночью,
В час, когда живые во сне,
И картину души воочью
Я увидел в пустом окне.

Там, во тьме, серебрилось поле
Облаков под белой луной,
Без конца и без края, доколе
Простирался холод ночной.

Пустота, провал молчаливый,
Как во мне, как на дне души,
Где не радостно и не тоскливо,
Просто холодно и ни души.

С любителями слов «о добром и о вечном»
Случается и мне ночами толковать.
Высокие слова, мне нужные, — конечно.

А дома — тишина, железная кровать
И пачка папирос, чтоб молча тосковать
Чтоб ничего не знать, пока в рассвете млечном

Не встанет день и, слышные едва,
Не скажет он правдивые слова.

На бой часов, гласящих — «никогда»,
Мы отвечаем: «некогда, когда-то»,
Пока соблазн молчания и льда
Не примирит живущего с утратой.