Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Тревогой, болью и любовью,
и светлой радостью горя,
сияла роща Притамбовья
посередине сентября.

Она сияла, трепетала
над коченеющим жнивьем…
Так вот чего мне не хватало
в великом городе моем!

Лесного чистого рассвета,
тропы в некошеном лугу.
И вдруг подумалось: уеду.
Уеду! Хватит. Не могу.

Но только снова, только снова
замру у Вечного огня,
когда глазами часового
Россия глянет на меня.

Когда, родимые до боли,
как первый снег, как вдовий плат,
как две березки в чистом поле,
два этих мальчика стоят.

И боль немеркнущего света
все озаряет синеву…
Кому отдам? Куда уеду?
Кого от сердца оторву?

Подожди, Пономаренко,
подожди – не уезжай!
Посмотри, звенит над Волгой
волгоградский урожай.

За Мамаевым курганом
колыхнулись ковыли.
Не от горя, а от песни
слезы к горлу подошли.

Хочешь знать, Пономаренко,
что сказал о нас народ?
– Без тебя он обойдется.
А без Волги – пропадет!

Люди скажут – как завяжут!
Я и в радость, и в беду
без кого угодно – выживу!
Без Волги – пропаду.

Заиграй, Пономаренко,
на ее крутой волне.
Заиграй такую песню,
чтоб мурашки по спине.

Чтоб неслась от Волгограда,
облетела полземли!
Чтоб не с горя, а от песни
слезы к горлу подошли.

Степь вольными травами дышит.
Рассвет подступает к окну.
Проснись раньше всех!
И услышишь:
поют соловьи на Дону.

Услышишь, как шепчется ветер,
о чем-то своем говоря.
Проснись раньше всех!
И заметишь:
встает из-за Дона заря.

И первую чайку над Доном,
и первые росы в степи,
и донник на склоне зеленом
заметь, не забудь, не проспи.

Потом заторопятся двери,
над лагерем горн запоет.
Но ты теперь знаешь и веришь:
тот счастлив, кто рано встает,

кто вольными травами дышит,
подслушивает тишину
и кто самый первый услышит:
поют соловьи на Дону.

Бывают в жизни глупые обиды:
не спишь из-за какой-то чепухи.
Ко мне пришел довольно скромный с виду
парнишка, сочиняющий стихи.

Он мне сказал, должно быть, для порядка,
что глубока поэзия моя.
И тут же резво вытащил тетрадку —
свои стихи о сути бытия.

Его рука рубила воздух резко,
дрожал басок, срываясь на верхах.
Но, кроме расторопности и треска,
я ничего не видела в стихах.

В ответ парнишка, позабыв при этом,
как «глубока» поэзия моя,
сказал, что много развелось поэтов,
и настоящих, и таких, как я.

Он мне сказал, —
хоть верьте, хоть не верьте, —
что весь мой труд —
артель «Напрасный труд»,
а строчки не дотянут до бессмертья,
на полпути к бессмертию умрут.

…Мы все бываем в юности жестоки,
изруганные кем-то в первый раз.
Но пусть неумирающие строки
большое Время выберет без нас.

А для меня гораздо больше значит,
когда, над строчкой голову склоня,
хоть кто-то вздрогнет,
кто-нибудь заплачет
и кто-то скажет:
– Это про меня.

Вьется, вьется поземка,
завевает простор.
И тревожно, негромко
подпевает мотор.
И опять от порога,
от родного двора
убегает дорога —
кладовая добра.

Это дело такое —
ночь в пути коротать.
Это дело мужское —
о дорогах мечтать.
Чтоб жена у порога
ночь ждала – не спала,
убегает дорога —
кладовая тепла.

Ваши добрые руки
в эту ночь на руле.
Ваши полные рюмки
в эту ночь на столе.
Но опять от порога,
зови ни зови,
убегает дорога —
кладовая любви.

То ли буря, то ли вьюга
снегу в косы намела…
– Ну, подруга!
– Что, подруга?
Вся ли молодость ушла?

Вся ли в поле рожь поспела?
Ежевика отцвела?
Все ли песни перепела?
Все ли слезы пролила?

…То ли просто помолчала,
то ль чего подождала.
Кабы мне начать сначала,
я бы так же начала.

Так же до свету вставала,
те же делала дела,
то же пела, что певала,
тех же деток родила.