Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Я снова думаю об этом,
и до рассвета – свет в окне.
Но всё не сходится с ответом
задача, заданная мне.

А возле школ толпятся дети,
роняют листья тополя.
И те же —
лучшие на свете —
идут мои учителя.

Ты за позднее слово
меня не вини:
было слово готово
в юбилейные дни.

Да ведь знаешь – работа:
где к трибуне суют,
а где крикнуть охота,
там сказать не дают.

Не с обиды я, право,
не с худого житья,
«Волгоградская правда»,
дорогая моя!

Коль ошиблась я в чем-то,
зла в душе не таи.
Мы с тобою сочтемся —
мы же люди свои…

Вижу, в прошлое глядя, —
пыль, ветрище, жара.
У меня в Сталинграде —
ни кола, ни двора;

никому не нужна я,
перед всеми в долгу,
и никто-то не знает,
что я в жизни могу.

Но тревожно и сладко
в той далекой весне
раньше всех, «Волгоградка»,
ты поверила мне.

Стала первой трибуной,
подсказала пути,
сталинградские струны
натянула в груди.

Если чем я богата,
что-то сделала я, —
в том и ты виновата,
дорогая моя!

Я не ради парада,
я скажу по любви:
будет трудно и надо —
ты меня позови.

Прикажи, если нужно,
дай работы – любой!
Я и в службу, и в дружбу,
я и дальше – с тобой.

Пусть дороги не гладки,
пусть жестка колея!
Мы ж с тобой волгоградки,
дорогая моя.

Когда непросто женщине живется —
одна живет, одна растит ребят —
и не перебивается, а бьется, —
«Мужской характер», – люди говорят.

Но почему та женщина не рада?
Не деньги ведь, не дача, не тряпье —
два гордых слова, чем бы не награда
за тихое достоинство ее?

И почему все горестней с годами
два этих слова в сутолоке дня,
как две моих единственных медали,
побрякивают около меня?..

Ах, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они – мужчины,
и принимают милости от нас?

Я не о вас, Работа и Забота!
Вы – по плечу, хоть с вами тяжело.
Но есть еще помужественней что-то,
что не на плечи – на сердце легло.

Когда непросто женщине живется,
когда она одна растит ребят
и не перебивается, а бьется,
ей – «Будь мужчиной!» – люди говорят.

А как надоедает «быть мужчиной»!
Не охнуть, не поплакать, не приврать,
не обращать вниманья на морщины
и платья подешевле выбирать.

С прокуренных собраний возвращаться —
все, до рубашки, вешать на балкон
не для того, чтоб женщиной остаться,
а чтобы ночь не пахла табаком.

Нет, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они – мужчины,
и принимают милости от нас?

Ну, что ж! Мы научились, укрощая
крылатую заносчивость бровей,
глядеть на них спокойно, все прощая,
как матери глядят на сыновей.

Но все труднее верится в ночи нам,
когда они, поддавшись на уют,
вдруг вспоминают, что они – мужчины,
и на колени все-таки встают.

Уж я бы тебя попросила —
ни гордость, ни совесть не в счёт!
Какая-то чистая сила
не спит и просить не даёт.

И вот я в трех соснах – плутаю.
И, где не молчится, – молчу.
Не жду. Не зову. Не мечтаю,
но как перед смертью – хочу:

пускай, на беду работягам —
ребятам дорожных бригад —
задует буран по оврагам,
по балкам, как здесь говорят.

Измает сугробами ноги,
пристудит рубаху к спине.
И вот – ты собьёшься с дороги,
и вот – постучишься ко мне!

А я бы не крикнула «Милый!»
и не замерла на груди.
А я бы тебя накормила.
А там – хоть трава не расти.

Я этих слухов за моей спиной
не то чтобы ждала, но дожидалась:
ничтожество, проученное мной,
оно не зря ничтожеством осталось.
Ну вот и ходят слухи стороной.
Но не от них и горечь, и усталость.

Но ты зачем, мой старый, умный друг,
заметив, что я все-таки страдаю,
заторопился, запрощался вдруг!
Зачем ты мне сказал:
– Предупреждаю!..

И я не сплю какую ночь подряд,
какой рассвет не ведаю рассвета.
Не потому, что люди говорят.
А потому, что друг поверил в это.