Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

И если б горькие ошибки
не жгли нам руки и умы,
считали б чистые улыбки
всего лишь вежливостью мы.

А я за то, чтоб в жизни встретить
и неудачу, и грозу,
улыбку вовремя заметить,
припрятать вовремя слезу.

Чтобы на каждом повороте
тревожный
красный
свет не гас.
Чтобы и в жизни, и в работе
судьба не баловала нас.

Стихи! Взволнованные лица.
Стихи! Тревога. Правда. Страсть.
И невозможно потесниться,
и негде яблоку упасть.

И сединою убелённых
собрал солидный первый ряд.
И лица девочек влюблённых —
горячих, чистых и зелёных —
огнем поэзии горят.

Девчонки смотрят вдохновенно
и замирают откровенно,
когда гремит над залом стих!
Потом поэт, сойдя со сцены,
уводит в ночь одну из них.

Они проходят, ночи эти.
За них кому-то быть в ответе.
Но как ты их ни назови —
от них рождаются на свете
стихи и песни о любви!

А на рассвете, в час рассвета,
бледным-бледна, белым-бела,
ко мне пришла жена поэта,
жена товарища пришла.

Бездонной горечью сандала
дохнул китайский веерок —
она вошла и зарыдала,
легко споткнувшись о порог.

И, может быть, немного значит
простая женская беда,
и слёзы женские – вода.
Но человек хороший плачет.
И этот плач не нынче начат —
неслышный, тянется года.

И как назвать мне годы эти,
и возвращенья на рассвете,
и ночи горькие твои?
Но как ты их ни назови —
от них рождаются на свете
стихи и песни о любви!

Ах, горький мёд – любовь поэта!
Роса – краса в лучах рассвета!
Костёр, пылающий для всех!
И это всё —
твоё мученье,
твоё железное терпенье,
твоё великое сраженье,
твоя победа, твой успех.

Я говорила, говорила,
я всё сначала повторила,
волнуясь, голосом звеня.
Я тоже знаю слов немало!
Она меня не понимала.
Она не слушала меня.

Она сидела, всё бледнея,
откинув волосы со лба,
в сто раз печальней, и сильнее,
и неотступней, чем судьба.

И улыбалась – не глазами,
а побежденными слезами,
и, изогнув упрямо бровь,
легко косынку завязала
и чистым голосом сказала:
– Ну, что поделаешь, – любовь…

Она её зовёт любовью,
несёт в душе, не на горбу,
свою – ни девичью, ни вдовью —
неисправимую судьбу!

…Она ушла перед рассветом
встречать, и ждать, и всё – любить.
Ах, если б я была поэтом!
Уж я бы знала, как мне быть.

Потом, если будут, вопросы!
…Идёт по планете апрель.
Живёт в Волгограде
мальчишка курносый
по имени Витька-Фидель.

Когда он родился, в апреле,
над Волгой цвели деревца,
и с дальней дороги,
как птицы, летели
к нему телеграммы отца.

Навстречу последним
таёжным метелям
неслась за строкою строка:
«Да здравствует Куба!
И – только Фиделем
назвать разрешаю сынка!»

Знал Витькин отец и военные трубы,
романтик и выдумщик был,
и гордую землю

пылающей Кубы,
как нашу свободу, любил.

Но Витькина мама, как все однолюбы,
верна и упряма была,
устало разжала счастливые губы,
вздохнула, сказала:
– Да здравствует Куба!
И – Витькой сынка назвала!

Чтоб всё, что в дорогах
отцу примечталось,
на свете не знало конца,
чтоб билось, тревожилось
и не сдавалось
хорошее имя отца.

Великие годы. Суровые годы.
Рассвет за рассветом встает.
Как маленький остров
Любви и Свободы
по городу мальчик идет.

Он к Волге выходит,
снимает сандалии.
Волну прижимает к груди.
И море, и бури,
и дальние дали,
и всё у него – впереди.

…Июньское солнце.
Июльские росы.
А всё не проходит апрель…
Живет в Волгограде
мальчишка курносый
по имени Витька-Фидель.

Я по утрам, как все, встаю.
Но как же мне вставать не хочется!
Не от забот я устаю —
я устаю от одиночества.

Я полюбила вечера
за то, что к вечеру, доверчиво,
спадает с плеч моих жара —
мои дела сдаются к вечеру.

Я дни тяжёлые люблю
за то, что ждать на помощь некого,
и о себе подумать некогда.
От трудных дней я крепче сплю.