Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Мария Ляма…
Сидоров…
Осташко…
И если только издали взглянуть,
то кажется – матросская тельняшка
натянута на каменную грудь.

И дата боя – памятная дата.
Запомню всё. Не плачу. И стою,
и понимаю, почему так свято
в Корее любят Родину мою.

От перегона к перегону —
войны тяжёлые следы:
подходят к самому вагону
воронки, полные воды.

А на краю большой воронки,
как в чистом поле над рекой,
сидит весёлая девчонка
и машет поезду рукой.

Оставив туфли на дорожке,
горячим днём разморена,
свои доверчивые ножки
в воронку свесила она.

И столько радости во взоре,
в глазах её отражено!
Ей невдомёк, какое горе
в воронке той погребено!

Она глядит счастливым взглядом.
Она проста и весела.
И рис – растёт, и мама – рядом,
земля – мягка, вода – тепла!

И, ветры в стороны бросая,
летят по рельсам поезда,
чтоб эта девочка босая
была счастливая всегда,

чтобы она в траве росистой
рвала цветы родной весны
и мыла ножки в речке чистой,
навеки смывшей гарь войны.

Как аисты в рисовом поле,
в траве самолёты стоят.
Мне руки сжимают до боли,
прощальное что-то кричат.

Расходятся клочья тумана,
шасси приминает траву.
Летит самолёт из Пхеньяна,
летит самолёт на Москву.

Из облака вынырнул лучик,
сверкнул самоцветом в окне.
А маленький смуглый попутчик
уже улыбается мне.

В пути я его обучаю:
ладошками «ладушки» бью,
и просто тихонько качаю,
и «баюшки-баю» пою.

Лежит он – такой смуглокожий,
рождённый в далёком краю,
и всё-таки очень похожий
на светлую дочку мою!

Чем ближе к Москве, тем быстрее
плывёт самолёт в облаках.
Горячий комочек Кореи
уснул у меня на руках.

Вы мне говорили в Корее,
к моим привыкая словам,
что русское слово «тропинка»
особенно нравится вам.

Бывают большие дороги,
большие слова и дела.
Одна дорогая тропинка
у каждого в жизни была…

Далёко-далёко в Корее
остались не только друзья —
одну дорогую тропинку
в Корее оставила я.

И что бы потом ни случилось,
и сколько бы лет ни прошло, —
на этой хорошей тропинке
по-прежнему будет светло.

Гроза пришла светло и смело!
Но я в грозу ушла одна.
И лишь секунду пожалела,
что я горда, что я сильна.

Нет, он тогда не ошибался:
мы не увидимся вовек.
Но у меня в глазах остался
зелёный цвет далёких рек.

Зачем она – ему ли, мне ли —
такая поздняя гроза?
Зачем ещё позеленели
мои зелёные глаза?..

Лежит земля сырая в самосвале.
Земля в прожилках скрученных корней.
За эту землю
жизни отдавали,
и вот теперь работаем на ней.

Ползут,
летят,
грохочут самосвалы.
Сдается Волга, пенясь и бурля…
Нам в эти дни еще дороже стала
святая
сталинградская земля.

Восемь лет в котловане
и ночи, и дни
не смолкали моторы,
не гасли огни.

Котлован!
Ты в полдня его не обойдёшь.
Если кто-нибудь нужен —
и в день не найдёшь!

Завтра здесь, в котловане,
Заплещет вода.
Оглянись и запомни
его навсегда.

Вот он – наш котлован!
Это – руки в пыли,
это грохот машин
и дыханье земли.

И пускай говорят:
– Не бывает чудес!
Но мы видим сегодня отсюда:
поднимается ГЭС,
Сталинградская ГЭС —
трудовое,
рабочее чудо.

Из-за нее идет сраженье.
Из-за нее ночей не спят.
Но гордо, нежно, с уваженьем
о ней на стройке говорят:

– Пускай и пенится, и рвется,
сопротивляется пока.
Она недаром не сдается:
она ведь русская река!

Непримечательные с виду,
тяжеловесны и тверды,
стоят над Волгой пирамиды,
сомкнув бетонные ряды.

И столько в них суровой силы,
что людям кажется порой:
оставив братские могилы,
они пришли на Гидрострой.