Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

И не унывать, когда устанешь,
и встречать без слёз, без суеты
эшелоны с красными крестами,
и стирать кровавые бинты.

Мама, мама! Радость и кручина!
Детские далёкие мечты!
Почему, зачем чужой мужчина
стал дороже и родней, чем ты?

Мама, что же ты не научила
в свой нелёгкий материнский век,
что придёт совсем чужой мужчина,
дорогой, любимый человек?!

Я к нему в любой ненастный вечер
выбегу, и рада, и горда,
как к тебе, единственной, навстречу
я не выбегала никогда.

Выбегу – то тихой, молчаливой,
то весёлой песнею звеня.
И такой богатой и счастливой
даже ты не видела меня!

Подошло студенческое лето,
полное зачётной суетни.
Мы тогда вставали до рассвета,
с книгами просиживали дни.

Мама в письмах нас к себе звала:
«Мы одни-то стосковались за год.
Приезжайте! Будет много ягод:
от цветов вся вырубка бела.

А ромашек сколько! К свадьбе, кстати!
Я уж вас дождаться не могу.
Рыжики солёные для зятя
в погребе соседском берегу.

Всё считаю по календарю,
скоро ли там кончатся зачёты.
Приезжайте, браги наварю;
скоро будут мёда полны соты…»

И смеялся кто-то из подруг:
– Только эту сессию нам сдать бы —
целым общежитием на свадьбу
к вам тогда закатимся!
И вдруг…

Не рвали цветов по оврагу,
не брали на пасеке мёд,
ржаную тяжёлую брагу
не ставили стынуть на лёд.

Ни дома в узорной ограде,
захлёстнутой зеленью лоз,
ни свадебных песен, ни свадеб
и не было, и не ждалось.

Машины с грохочущим рёвом,
с фашистским крестом на крыле,
и первые бомбы над Львовом,
и первая кровь на земле.

Шли грузовики и эшелоны
на передовые рубежи.
В это утро ты свернул в рулоны
неоконченные чертежи.

Начал готовальню убирать
и, как бы запоминая что-то,
медленно закрыл свою тетрадь
с надписью «Дипломная работа».

Взял какой-то свёрток, подошёл,
отдал мне его, заулыбался.
Ярко-красный пионерский галстук
из бумаги выскользнул на стол.

Я, не понимая ничего,
– Для чего это? – тебя спросила.
– Нет, не для чего, а для кого!
И добавил радостно: – Для сына…

И сразу – вечер, тёмная Москва,
платформы Белорусского вокзала.
Как я искала нужные слова,
которые я так и не сказала!

Как я хотела, чтобы ты узнал,
что самое желанное на свете —

опять скорей придти на тот вокзал,
чтобы тебя, вернувшегося, встретить!

Состав ушёл. Вокруг меня стояли
подруги, институтские друзья…
А мне казалось, что на всём вокзале,
на всей земле одна осталась я.

Война. Москва. Бомбёжки и тревоги.
Мужья на фронте. Враг ещё силён.
И жёны замирают на пороге,
когда во двор приходит почтальон.

В домах уже не подымают штор.
Аэростаты тянутся под небом.
Стоит часами очередь за хлебом,
а в институте – курсы медсестёр.

Потом в аудиториях – халаты,
в чертёжном зале – коек белизна.
И привозили раненых в палаты
оттуда, где война.

Снимая с искалеченного тела
засохшие и чёрные бинты,
я каждого бойца спросить хотела:
а, может, он оттуда, где и ты?

Устанешь так, что ходишь еле-еле.
А я всегда бегом неслась домой.
Но писем нет… И тянутся недели
военною московской полутьмой.

Пришла зима. Подкрадывались вьюги.
Москву колючим снегом замело.
А писем нет… На сердце тяжело.
И, помню, я тогда пошла к подруге.

Неслышно коридором общежитья
я к комнате знакомой подошла
и слышу: – Только ей не говорите!..
Рванула дверь – и сразу поняла.

Снег летит и летит.
Окаянный! Когда он уймётся?
Пусть летит… Пусть метёт,
заметёт до краёв, до конца
дальний маленький дом,
ледяное ведро на колодце
и тропу от колодца
к певучим ступеням крыльца.

Чтобы мама опять поняла,
объяснила тревогу,

не вздыхала ночами,
не мучила бы головы
и ворчала бы тихо
на почту, на снег, на дорогу,
что нет дочкиных писем
из дальней военной Москвы.

Снег летит и летит!
Вот – и в жизни случаются вьюги!
Чтоб не видели слёз,
ото всех отвернулась к окну.
И напрасно подходят
и голову гладят подруги,
утешать не решаясь,
опасаясь оставить одну.