Виктор Соснора - Лист

Сидела девочка на лавке,
склоня вишневую головку,
наманикюренные лапки
ее лавировали ловко.

Она прощупывала жадно
лицо, чтобы его приклеить,
лицо,
которое держала
на лакированной коленке.

Она с лица срезала капли
сует излишних,
слез излишних,
ее мизинчик — звонкий скальпель —
по-хирургически резвился.

Она так долго суетилась,
искала так,
и вот сегодня
СВОЕ ЛИЦО НАШЛА статистка,
и вот пора его освоить.

Заломленный вишневый локон
был трогательно свеж и мил.
Прооперировано ловко.
Перед экраном дрогнет мир!
Лицо ее — как звезды юга!
Свое! Мечтательницы юной!
И цельное лицо. Процессы
отображаются большие,
такое, как у поэтессы,
как у божественной Брижитты.

Теперь бы туфельками тикать
да на какого короля
бряцающий надеть канат
под видом тихой паутинки.

Любовь была не из любых:
она — любила,
он — любил.

И Мулен-Руж в нарядах красных
вращала страсти колесо!
Любили как!
Он — потерявший,
она — НАШЕДШАЯ ЛИЦО!
Он — адмирал,
она — Джульетта,
любили как в мильонах книг!
За муки ведь его жалела,
a он — за состраданье к ним!
Все перепутал чей-то разум.
Кто муж?
Которая жена?
Она не видела ни разу
его,
а он — и не желал!

Возможно, разыграли в лицах
комедию?
Так — не прошла.
Большое расхожденье в лицах:
он — ПОТЕРЯЛ,
она — НАШЛА.

Дыхание алкоголизма.
Сейчас у Сены цвет муки.
Поспешных пешеходов лица
как маленькие маяки.
Да лица ли?
Очередями
толпились только очертанья
лиц,
но не лица.
Контур мочки,
ноздря,
нетрезвый вырез глаза,
лай кошки,
«мяу» спальной моськи…
Ни лиц,
ни цели
и ни красок!
Перелицовка океана —
речушка в контуре из камня
да адмирала рев:
— Ажаны!
ЛИЦО ИЩУ!
Валяй, искатель!

Все ощутит прохожий вскоре —
и тон вина,
и женщин тон.
Лишь восходящей краски скорби
никто не ощутит. Никто.

Прохожий,
в здания какие —
в архитектурные архивы
войдешь,
не зная, кто построил,
в свой дом войдешь ты посторонним.

Ты разучил, какие в скобки,
какие краски — на щиты,
лишь восходящей
краски
скорби
тебе уже не ощутить.
Познал реакцию цепную,
и «Монд», и Библию листал.
Лицо любимое целуешь,
а у любимой
нет
лица.

Как теплится
в гостинице,
в гостинице —
грустильнице?
Довольны потеплением,
щебечущим динамиком,
днем полиэтиленовым
и номером двенадцатым?

Как старится
в гостинице,
в гостинице-хрустальнице?
С кристальными графинами,
с гардинами графичными,
с гарсонами военными?

Мы временно,
мы временно!

Мы воробьи осенние,
мы северные,
мы —
мечтавшие о зелени,
но ждущие зимы.

Празднуем прекрасный вечер
с электрической свечой,
с элегичностью зловещей…

Почему молчит сверчок?
Свежей песней не сверкает?
Страхи не свергает?

Мы шампанское «Палермо»,
помидоры и балык
пользуем попеременно…
Пальцы у девиц белы.

Варимся — вороны в супе…
А сверчок не существует.
Ни в камине.
Ни в помине.
И ни по какой причине.

Мне и спится и не спится.
Филин снится и не снится.

На пушистые сапожки
шпоры надевает,
смотрит он глазами кошки,
свечки зажигает:

— Конь когда-то у меня
был, как бес — крылатый.
Я пришпоривал коня
и скакал куда-то.

Бешено скакал всю ночь,
за тебя с врагами
саблей светлой и стальной
в воздухе сверкая.

За тебя! Я тихо мстил,
умно, —
псы лизали
латы! Месяц моросил
светом и слезами.

Это — я! Ты просто спал,
грезил, — постарался!
Просыпайся! Конь — пропал.
Сабля — потерялась.

Мне и спится и не спится,
филин снится и не снится.

В темноте ни звезд, ни эха,
он смеется страшным смехом,
постучит в мое окно:
— Где мой конь? Кто прячет?
Захохочет… и вздохнет.
И сидит, и плачет.

Во всей вселенной был бедлам.
Раскраска лунная была.