Виктор Соснора - Лист

Даже если под мечами —
помни о молчанье.
Ведь в любви от века к веку
так. Такой порядок.
Пусть не внемлет нимфа Эхо,
пусть не повторяет.

Бахчисарай!
Твой храбрый хан
в одно мгновенье обесценил
монеты римлян и армян
и инструменты Авиценны.

Он прибивал славян к столбу
гвоздями белыми Дамаска.
Отнюдь не мнительный Стамбул
молился узкоглазой маске.

Бахчисарай!
Твой хан Гирей
коварно и кроваво правил,
менял внимательно гарем
и слезы на металлы плавил.

Все — мало. Только власть любил.
Всех юношей страны для страху
убить задумал —
и убил;
оставил евнухов и стражу.

Под ритуальный лай муллы
взлетали сабли ястребами,
мигала кровь, как солнце мглы;
младенцев сабли истребляли.

Прошло еще двенадцать зим,
двенадцать лун ушло в преданье.
Хан постарел. Татарский Крым
жирел оружьем и плодами.

Прошло еще немало зла,
хан правил пир в стеклянных залах,
и к хану женщина пришла,
она пришла
и так сказала:

— Тебя никто не мог любить,
а я одна тебя любила,
а надо было бы убить;
прости меня, что не убила.
Повелевал ты, но — аллах! —
легко повелевать слезами,
я много лет таила страх;
я умираю,
и сказала.

Она была бела, как бред,
как струйка бедная.
Не знали
ни имени ее, ни лет;
ее в гареме не назвали.

Сам хан лекарствами поил…
Мурзы мигали:
невозможно —
старик наложницу любил,
которую не знал на ложе.

Она в субботу умерла.
Приплыл ясак. Носили яства.
Неслось на яликах «ура!»,
Задумчив был Гирей и ясен.

Он слуг судил — не осудил.
Молчали эшафоты Крыма.
Наложниц не освободил,
но и не пользовался ими.

Он совершил обряды сам,
сам в саван завернул, шатаясь,
надгробный камень сам тесал,
тесал, а евнухи шептались.

Он положил под камень клад,
и не было богаче клада,
он вырезал на камне глаз,
и слезы падали из глаза.

— Аллах! — сказал он. — Больше звезд
в моей судьбе уже не светит.
Да буду я фонтаном слез!
— Да будешь! — так аллах ответил…

Когда узнал Бахчисарай,
татары сети развивали.
К утру утих собачий лай,
все
очаги разогревали.

Торговец стриг своих овец.
У тиглей хлопотал кузнец.

Жемчуголов ловил свой перл.
Рабы свою баржу смолили.
Лишь муэдзин молитву пел
и поздравлял татар с молитвой.

Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс и в светлячках воздух…
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:

«У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку — он мэтр, мастер,—
ему нетрудно, он еще слепит!»

Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, —
мой мальчик, обучи ее страсти!

Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я — творец, а ты — лишь ты. Только

в твоей толпе. Теперь — твоя веха.
И — молотками весь мой труд, трепет,
и — молотками мой итог века!
«Ему нетрудно, он еще слепит!»

Теперь — толпе. Я не скажу «стойте».
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько..
Скульптуры — что там! — будет миф мести.

Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только в труд — слепо.
И если бог меня лепил в прошлом, —
ему нетрудно, он еще слепит!

Неуютно в нашем саду,
соловьи да соловьи.
Мы устали жить на свету,
мы погасим свечи свои.

Темнота, тихо кругом,
лает пес, теплится час.
Невидимка-ангел крылом
овевает небо и нас.

Неуютно в нашем дворце,
все слова, Гамлет, слова.
И сидит в вечном венце
на твоем троне сова.

Это рай или тюрьма?
Это блеск или луна?
В небесах нежная тьма,
Дух Святой, дьявол она.

Неуютно в наших сердцах,
целовать да целовать.
Уплывем завтра, сестра,
в ту страну, где благодать.