Виктор Соснора - Лист

Раз-два! Раз-два!
По тротуарам шагает сова!

В прямоугольном картонном плаще,
медный трезубец звенит на плече,
мимо домов — деревянных пещер —
ходит сова и хохочет.

Раз-два! Раз-два!
По тротуарам крадется сова!

Миллионер и бедняк — не зевай,
бард, изрыгающий гимны-слова, —
всех на трезубец нанижет сова,
как макароны на вилку!

Раз-два! Раз-два!
На тротуарах ликует сова!

Ты уползаешь? Поздно! Добит!
Печень клюет, ключицы дробит,
шрамы высасывая, долбит
клювом, как шприцем, как шприцем.

Раз-два! Раз-два!
На тротуарах рыдает сова.

В тихом и темном рыданье — ни зги,
слезы большие встают на носки,
вот указательный палец ноги —
будто свечу — зажигает…

Мундир тебе сковал Геракл
специально для моей баллады.
Ты, как германский генерал,
зверела на плече Паллады.

Ты строила концлагерей
концерны,
ты — не отпирайся!
Лакировала лекарей
для опытов и операций.

О, лекарь догму применял
приманчиво, как примадонна.
Маршировали племена
за племенами в крематорий.

Мундир! Для каждого — мундир!
Младенцу! мудрецу! гурману!
Пусть мародер ты, пусть бандит,
в миниатюре ты — германец!

Я помню все. Я не устану
уничтожать твою породу
за казнь и моего отца,
и всех моих отцов по роду:

с открытым ли забралом,
красться ли
с лезвием в зубах, но — счастье
уничтожать остатки свастик,

чтоб, если кончена война,
отликовали костылями,
не леденело б сердце над
концлагерями канцелярий.

Уснули улицы-кварталы
столичной службы и труда.
Скульптуры конные — кентавры,
и воздух в звездах как вода.

И воздух в звездах, и скульптуры
абстрактных маршалов,
матрон.
И человек с лицом Сатурна
спит на решетке у метро.

На узких улицах монахи
в туннелях из машин снуют,
на малолюдном Монпарнасе
нам мандарины продают,
стоит Бальзак на расстояньи
(не мрамор — а мечта и мощь!).

Все восемь тысяч ресторанов
обслуживают нашу ночь!

На площади Пигаль салоны:
там страсти тайные, и там…

А птицы падают, как слезы,
на Нотр-Дам,
на Нотр-Дам!

Он появился, как скульптура
на набережной.
Наш старик
пришел сюда с лицом Сатурна,
сюда,
и сам себя воздвиг.

Старик всю жизнь алкал коллизий,
но в президенты не взлетел.
Все признаки алкоголизма
цитировались на лице.

В пижаме из бумажной прозы,
изгоев мира адмирал,
он отмирал.
И то не просто —
он аморально отмирал.

Он знал: его никто не тронет,
все в мире — бред и ерунда.
Он в тротуар стучал, как тростью,
передним зубом
и рыдал:
— Я ПОТЕРЯЛ ЛИЦО!
Приятель!
Я — потерял.
Не поднимал?

Но пьян «приятель». И превратно
приятель юмор понимал:
— Лицо?
С усами?
(И ни мускул
не вздрогнул. Старичок дает!)
Валяется тут всякий мусор,
возможно, поднял и твое!

Какое красок обедненье!
И номера домов бледнели,
на Сене шевелились листья,
на Сену угольщики шли.
У женщин уличные лица
у Тюильри,
у Тюильри.

На Сене вспыхивали листья,
как маленькие маяки,
за стеклами
шоферов лица —
бледно-зеленые мазки.

Многоугольны переплеты
окаменелостей-домов.
Все номера переберете
у многовековых домов,
откроете страницу двери,
обнимете жену, как правду,
под впечатлением таверны
протараторите тираду,
что стала ваша жизнь потолще,
что вы тучнеете, как злаки,
что лица вашего потомства —
как восклицательные знаки!

Прохожий, ты, с улыбкой бодрой,
осуществи, к примеру, подвиг:
уединись однажды ночью —
поулыбайся в одиночку.

Не перед судьями Сорбонны,
не перед женщиной полночной,
не перед зеркалом соборным —
поулыбайся в одиночку.

Ни страха глаз не поубавив,
ни слезы не сцедив с ресниц, —
дай бог тебе поулыбаться,
во всяком случае рискни!

Когда идет над берегами,
твердея, ночь из алебастра
на убыль,
Ты,
ты,
не балаганя,
себе
всерьез
поулыбайся!