Виктор Соснора - Лист

Где страна, где благодать?
Благо дать — и умереть.
Человек — боль и беда.
Только — быть, и не уметь

умереть. Быть — целовать,
целый век — просто пропеть.
Целый век быть — благо дать,
целовать и не успеть

умереть. В нашем саду
лишь пчела с птицей поют,
лишь цветы, лишь на свету
паучки что-то плетут

да летят искры стрекоз,
ласки сна, тайны тоски.
В золотых зарослях роз
лепестки да лепестки.

Ты потрогай — рвется струна,
Аполлон требует стрел.
Этот знак «сердце-стрела»
устарел, брат, устарел.

Не струна, а тетива,—
или их, или себя!
Этот сад весь в деревах,
огнь и меч их истребят.

Про деянья или про дух,
про страданья или про страх.
Вот и вся сказка про двух —
жили-были брат и сестра.

В той стране, в той голубой
(журавли не долетят!),
там была только любовь,
у любви — только дитя.

До зари звезды дрожат.
Вся цена жизни — конец.
Ты послушай: дышит душа —
бьется, бьется в теле птенец.

Их любовь слишком светла.
Им Гефест меч не ковал.
Жили-были брат и сестра,
и никто их не карал.

Ничего нет у меня —
ни иллюзий и ни корон,
ни кола и ни коня,
лишь одна родина — кровь.

Столетье спустя, в январе
был маленький храм.
Святители на серебре,
нехитрый хорал.

Свеча и алтарь. В тайнике
там ангел стоял.
И лира на левой руке,
и благословлял.

О волосы бел ковыли!
Молитвы слагал
про тех, кто повел корабли
в снега и снега.

Как радостно было у нас,
когда над свечой,
как маленькая лупа,
блестел светлячок.

Столетье спустя и еще
с востока пришли
какие-то люди с мечом
и люди с плетьми.

Они обобрали наш храм,
алтарь унесли.
И юношей (вот и хорал!)
на торг увели.

Совсем отгорела свеча,
лишь сторож-фантом
ходил, колотушкой стучал,
да помер потом.

Ты, черный звон,
вечерний звон,
кандальный звон
чернильных строк!
Ты, влажный звон
канальных зон,
звон манекенов и антенн.
Вон фонари — как чернецы,
от фар огонь — а не печет…
А может, это цепи цифр
звенят над городом:

— Почем
вечерний звон,
почем почет
затверженных чернильных клякс?
почем ласкательность?
почем
вечерний звон любимых глаз?

Иду без шапки.
За плечом
снежники — цыканье синиц…

Почем шаги мои?
Почем
мое отчаянье звенит?

Поехали
с орехами,
с прорехами,
с огрехами.

Поехали!
Квадратными
кварталами —
гони!

Машина —
лакированный
кораблик —
на огни!

Поехали!
По эху ли,
по веку ли, —
поехали!

Таксер, куда мы мчимся?
Не слишком ли ты скор?

Ты к счетчику, а числа
бесчисленны, таксер.

Что нам Париж гадает?
Что нам еще искать?

Квадратные кварталы
и круглая тоска.

Полночь протекала тайно,
как березовые соки.
Полицейские, как пальцы,
цепенели на углах.
Только цокали овчарки около фронтонов зданий
да хвостами шевелили,
как холерные бациллы.
Дрема. Здания дремучи,
как страницы драматурга,
у которого действительность за гранями страниц.
Семь мильонов занавесок загораживало действо,
семь мильонов абажуров
нагнетало дрему.
Но зато на трубах зданий,
на вершинах водосточных
труб,
на изгородях парков,
на перилах,
на антеннах —
всюду восседали совы!
Это совы, это совы, — узнаю кичливый контур,—
в жутких шубах, опереньем наизнанку — это совы
улыбаются надменно,
обнажая костяные
губы,
озаряя недра зданий
снежно-белыми глазами…

На антенне, как отшельница,
взгромоздилась ты, сова.
В том квартале, в том ущелье
ни визитов, ни зевак.

Взгромоздилась пребольшая
боль моя, моя гроза.
Как пылают, приближаясь,
снежно-белые глаза.

Снежно-белые, как стражи
чернокожих кораблей.
Птица полуночной страсти
в эту полночь — в кабале.

Ты напуган? Розовеешь,
разуверенный стократ?
Но гляди:
в глазах у зверя
снежно-белый — тоже страх!