Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Не гневайтесь,
если с корзиной пуль и гранат
не пришел я к сезону взрывов и землетрясений…
Если не вывесил стихотворений,
как объявлений, на этой стене…
Если не отталкивал я жадных рук, что тянулись ко мне
за пустотой удостоверений.
Я предоставил носителям ярлыков —
как их много, и каждую ночь все больше —
написать о скрежете фронтовых жерновов,
о героизме оливы, когда ей бывает больно…
Когда были вы искрой,
вестью благой,
я любил вас, как любит каждый изгой —
самозабвенно любил до непорочности.
Вестника маленького до непрочности.
Он нес, этот вестник, словно свечу,
огромный вопрос,
я его изучу…
Он ненавидел газеты
и стихи, как перо на берете…
Но вы шепотком подменили язык,
бури отчаянный крик…
Когда вы подменили «аппаратурой Ронео»
типографский станок,
и в «луже чернил» скорчились, как инвалиды, лягушки,
когда кто-то время вывернуть смог
в причудливость средневековой старушки,
когда кровь пропитала рисунок пор,
я оставил лягушкам с тех пор
болота их типографий
и пошел, вопрошая о маленьком вестнике —
может быть, даже моем ровеснике, —
и нашел его мертвым под стеной объявлений,
и не было места для стихотворений —
там подрядчики
собирали в пробитую каску
пожертвования на букеты с яркой раскраской
вместо прозрачных невянущих слез…
Вы, читающие хронику про наши ранения,
не придете к стене, где кричат объявления,
в ваших альбомах – мы приложения
к фотографиям, где никто на себя не похож, —
признайтесь однажды, что все это – ложь,
что мачты пестрых знамен —
это опоры виселиц, знакомых с давних времен,
что под нами – тюремная камера,
что над нами – тюремная камера,
что хроникерская кинокамера
на нас нацелена, словно луна,
что в зеркалке
акула зеркальная не видна,
когда жертвы свои поджидает она…
Вы! Родовитые джентльмены!
Не подстреливайте неизменно
беззащитных гусынь —
пускай плодятся,
чтобы нести золотые яйца
в ваши глаза,
карманы
и уши!..
О, наша шкура! Шершавый лист типографской бумаги!
Над Родиной утренних и вечерних газет кровавые флаги.
Берегись подлецов!
Береги лицо!
Лицо, которое вижу повсюду.
Всегда, когда полумесяц округлялся полной луной
по нему открывали огонь!

Карту отчизны из крови моей и оков нарисуйте, тяжелые руки.
Горечь цветов пожните в горах на откосах разлуки.
Всем их отдайте, кто знамя несет, несмотря ни на гнет, ни на муки,
чьи руки в оковах, но песня свободы в сердечном прерывистом стуке.

Вы, очи поднявшие в поиске в страстной и трудной науке,
Если завидите тучу в крови, знайте – где-то заря, как река на излуке!
Лучи ее правду вещают – заря нас берет на поруки.
Жертва в объятиях жертвы, с руками сплетаются руки.
Вулкан не дымится под пеплом – огнем рождены его звуки.
В небе, окрашенном кровью, пусть нас разглядят наши внуки.
Шагом единым пойдем, грянут маршем шагов перестуки.

Если правы жрецы,
цветы лотоса для фараона
то же, что История
на листах папируса.
История – это баран безрогий,
история – это послевоенный калека убогий.
Войны – жнецы.
История – жертва, а не истица.
Когда глазам фараона
понадобилось на постижение мира – мгновенье, —
под ве́ками, над века́ми,
пустыня и сад, штиль и шторм, —
мог он постигнуть зреньем, а не руками.

Однако запутался верный жрец.
Как мог ошибиться он?
Как ошибиться мог фараон?
Как это мудрость могла ошибиться?
В сосуде для сурьмы – все тайны мира,
идут цари земные босиком,
чтобы нести весь груз его порфира…
Моря и суша из-под тяжких век
бежали. А баран, рогов лишенный —
история, – превращена в орла…
Не нужно ей, чтобы она лгала
Глазам жреца и плахе фараона.
Жрецу бы за пропажу поплатиться —
ведь жаждет жадность – царская десница.

Цветок лотоса,
листок папируса, брошенный в воду.
Баран брошен в воду.
Камешек брошен в воду.
Чело воды трещина прочертила —
и потекла кровь Нила,
и для крови берегов не хватило.
Вырвал жрец оскорбленный глаз, —
и потекла кровь Нила,
и места в берегах не хватило.
Бросил жрец священную трость,
но она потопа не преградила.
Как наложить повязку
на раненое чело реки?
– Нил одинок – дайте ему невесту,
и будет потомство рек и проток
являться тогда к священному месту!
Закричали цветы лотоса,
закричали листы папируса,
закричали женщины, —
и появилась у Нила невеста.
Появилась у смерти свадьба.
Теперь Нилу спокойно лежать бы.
Но на весь его долгий век
единственной женщины мало,
чтобы ручьи и протоки рожала.
Ведь он привыкнет к ее поцелуям,
если жертву только одну даруем!