Ирина Озерова - Память о мечте (сборник)

Нам с ненасытным правом —
Охотиться, удить,
И обрывать бесславно
Преемственности нить.

Но ощущаю снова
Сухарика ржаного
Неощутимый вес.

И слышу смутно сзади:
– Подайте, Христа ради,
Хлеб – чудо из чудес!

Ворожба старинных названий,
Тех, что знала давным-давно,
А на небе – гравюры зданий,
Улиц каменное полотно.
А во дворике, как украшенье,
Упрощенная камнем судьба:
Двух облупленных рук скрещенье,
Попирающих два столба.
Шлемом сплющенные парадным,
С давних мучаются времен.
Многотрудным подвигам ратным
Стон их каменный посвящен.
Но забыто ратное поле,
Растворились черты лица,
Только память смерти и боли
Сохранила прихоть резца.
Только память…
Но память свята —
В ней чужой безымянный плач.
Прибежали во двор ребята,
Притащили футбольный мяч.
Штанга! Вздрогнуло рук скрещенье,
Осыпается пыль веков…
Я судья. Но мне для решенья
Не хватает футбольных слов.
Переулочки. Переулки,
Потревоженные дворы
Повторяют длинно и гулко
Удивительный ритм игры.
Повторяющееся действо,
Обновившееся слегка,
И опять побеждает детство —
Побеждает во все века.
Выше смерти и выше боли
Мяч летит над живущим днем.
Я, конечно, не о футболе,
Но немножечко и о нем.

Мне, видно, перестраиваться поздно.
Стою я, словно обреченный дом,
И, может быть, пора меня на слом.
Но я ведь тоже приносила пользу —

В два этажа, не в двадцать этажей,
Скрипуче, деревянно, без комфорта.
И дорогие, выцветшие фото
Со стен снимают бережно уже.

Плеснет щепа, известка запылит,
И станет пол мой зыбким и неровным,
И закричат обрушенные бревна,
И каждое протяжно заболит.

Я все пойму, я все приму сама —
И эту боль, и разрушенья эти:
Во мне когда-то вырастали дети,
Чтобы построить новые дома.

На неприметном полустанке
Под паровозные гудки
Проезжим ворожат цыганки
По пыльным линиям руки.

Ах, сколько линий на ладони,
Все описать – не хватит слов.
Ах, сколько судеб в эшелоне
Меж чемоданов и узлов.

Цыганка долго хмурит брови,
Дрожит седая прядь на лбу:
Как трудно в зеркальце рублевом
Чужую разглядеть судьбу!

– Ах, не давай ты мне задатка,
Потертый кошелек закрой,
Ведь будет все равно загадкой
Небритый сумрачный король…

Есть дальний путь, плацкарта в жестком,
Все так, как было до сих пор.
А впереди уже зажегся
Огнем призывным семафор.

Где завтра буду я счастливой?
В каком бродить мне далеке?
Ведь всех дорог не счесть, как линий
На ожидающей руке.

Песню детскую написать
И для взрослых придумать сказку…
Я пошла бы нынче плясать,
Но боюсь, не выдержу пляску.

В жизни все случалось не впрок:
Скорбный пляс на крыше вагона,
И тяжелого хлеба кусок,
И бессилье чужого стона.

Это все ученье мое:
Головою об стенку билась,
Поняла про житье – бытье,
Но плясать уже разучилась.

На пуантах скорбит Жизель —
У нее профессия это…
Воет ветер, метет метель,
Пляски нет и музыки нету.

Ах, уж эта мне полукровка!
Никакого спасенья нет.
И двусмысленность, и рисовка
В мешанине моих примет.

Об одном размечтаюсь крове, —
А уже поманит другой…
И воюют, воюют крови,
Чтоб не выдюжить ни одной.

Размечтаюсь я о погроме,
Ради сытого живота,
Чтобы в теле моем, как в доме,
Не осталось потом жида.

Ну, давай, биндюжники, дружно —
Кладезь вы легендарных сил…
Но усталостью пьян биндюжник,
Он о планах моих забыл.

Я его тороплю – скорее!
Ведь упустишь такой момент! —
Но биндюжник щадит еврея:
Ведь родня – и интеллигент.

Я ему про всю неуместность
И про то, что наука – вред.
Уважает интеллигентность
И талдычит мой прадед: «Нет!»

Согревается поллитровка,
Утонув в его пятерне:
«Ты – кровинка, не полукровка!» —
Говорит он, довольный, мне.

Я, как художник, с натуры пишу —
Пейзаж, портрет, —
И, глядишь —
Уже на мокрое масло дышу
Староарбатских крыш.