Вячеслав Лейкин - Действующие лица (сборник)

«О чём ты, я не въехал?» – «Да о том,
Что ты отнюдь не самый из поэтов,
А так, слегка мерцающий фантом,
Присяжный шут, рифмующий Рахметов».

«Да что ж тебе, – спросил я, – за корысть
Гонять понты на сокровенной жиле?
Ведь там, где ты решил меня угрызть,
Меня там нет». На том и порешили

И разошлись. Не получился шок.
Ни злой хандры, ни даже мелких колик.
Но всякий раз, как не идёт стишок,
Мне в душу лезет бедный этот Толик
И говорит так ласково, соколик:
«Ну что, старик, махнём на посошок?»

«Встань и иди», – негромко сказал святой,
Коснувшись клюкой моих безобразных ног.
Я встал и пошёл, ощущая прозревшей пятой
То, что мгновенье назад ощутить не мог:

Прогретой июнем земли комковатый прах
Зазевавшейся гусеницы ужасом взвитый мех,
Стерню придорожных трав… На первых порах
Я запомнил лишь это и свой суховатый смех.

А сзади угрюмые хари моих бесноватых лет.
А сзади ревела толпа: «Возроди! Исцели!»
Я обернулся, и в лицо мне ударил тяжёлый свет —
Я увидел свои лоснящиеся костыли.

Память пенною злобой вернула меня назад.
Душу, полную хмелем свободы, в момент опростав,
Я их рвал и крушил. Стыд, помноженный на азарт,
Дал мне сил раздробить им буквально каждый сустав.

А пока толпа наблюдала мой страшный восторг,
Растворился святой. Испарилась господня блажь.
И тогда это Босхово воинство, весь этот Орк
Стал меня окружать, повторяя: «Он заново будет наш».

Это братство неразвитых ног, пустотелых глазниц,
Горбунов крепкогрудых и траченных порчею баб,
Лишь недавно в пыли перед храмом валявшихся ниц,
Наползало, сливая гримасы в безжалостный мёртвый осклаб.

«Я, – сказал я себе, – через пару паршивых минут
Стану жертвой, добычей, игрушкой недавних коллег.
Завопят, захрипят, заурчат, под себя подомнут,
Снова ноги завьют или сделают вечный ночлег,

То есть выбьют глаза из моей туповатой балды,
И останусь я вновь с этим стадом. И кстати. Ведь что я могу,
Кроме красть и просить подаянья, как некоей мзды,
Полагая, что все, кто нормальны, пред нашим увечьем в долгу.

Нет, – сказал я себе, ощущая попутно, как время торчит
Неподвижно и чудно, давая мне видимый шанс, —
Нет, недаром я мечен. Покорность моя огорчит
Ту великую волю, что призрела мой гаерский транс.

Да, – сказал я себе, – эта воля поможет мне впредь.
Значит, надо спасаться… Прощайте, уроды!» – и я побежал.
И меня не достали ни камень, ни палка, ни плеть,
И меня пощадили верёвка, кастет и кинжал…

Я всё это вижу опять и опять, как навязчивый сон.
И вновь ничего не пойму из того рокового дня.
Встань и иди! – А куда? И зачем? И какой резон
В исцеленье моём, в благодати, случайно задевшей меня?

Ну, встал и пошёл. А куда я пришёл? И чего достиг?
То, в чём был я проворен, теперь без нужды, теперь я иной.
На столе предо мною пустые листы да стих,
Изготовленный в корчах, но так и не ставший мной.

Я живу, как все, и, должно быть, достоин своей судьбы.
Не хватаю звёзд и на грудь не ищу звезды.
А в стихах моих бельма, язвы, обрубки ног и горбы
Некрасиво кишат, как бы требуя некоей мзды.

Пытаясь понять, куда мы спешим и на чём стоим,
Я, видимо, так же нелеп, как танцующий польку аббат.
И нет меня в прошлом, и здесь я не стал своим,
Одна и забота – надежнее скрыть, что хром, незряч и горбат.

А ночью мне снится июньский день, сухой сиреневый зной,
Толпа бегущих стройных людей барахтается вдали.
Но я ухожу от них, ухожу – весёлый, оборванный, злой,
Легко чередуя перед собой верные костыли.

Когда я был… Когда мне было… Сколь там?
Когда я не в пример портам и польтам
На вырост жил – поди меня ушей,
Не Баламутсружьём, а Биллискольтом
Тревожил вещество промеж ушей.

Когда во мне совсем другие двое,
Дерясь, мирясь, срывая ретивое,
Давились жизнью, этот самый Билл
В трофейном фильме брякнул тетивою,
И я его взыскал и возлюбил.

Нет, всё же кольтом. Тетивою – Робин,
Которого, шикарно низкопробен,
Являл на все лады Эроол Флинн,
Среди шервудских дупел и колдобин
На честных сквайров наводящий сплин.