Галина Гампер: Чёрный квадрат вороны

«Всё еще спите вы
и почиваете»…
(Помните вопль в Гефсиманском саду?)
Что же вы, братцы,
кому-то пеняете?
Братцы! В дорогу,
я первым иду.
Как ни бежал,
а всё каялся – «медленно»,
Радостен,
ветром нездешним гоним…
В бурых плащах
по-мальчишески преданно
Братья
едва поспевали за ним.

За ним, за Учителем,
он же всё более
Себя полагал
только Божьим слугой.
Как остро
его осязаю в глаголе я —
Из «Песен творенья»
и «Вести благой» —
А в жесте – тем паче,
внезапном, доверчивом, —
Был ведом ему
этот Божий язык
Ребенка, жонглера,
шута с гуттаперчевым
Отчаянным телом,
высоким, как крик.

Вот Клара – сестра —
уголек на ладони,
Монашка, прильнувшая к жаркой иконе.
Как много небесной, не знавшей измены
Любви, бесконечности,
подлинной власти
Вмещают в себя монастырские стены.
Послушны, как голуби,
ласточки страсти.
Так было —
вдруг вспыхнули в пламени близком
Дома и деревья,
сбежалась округа,
И видят – за трапезой
Клара с Франциском —
Два огненных нимба
касались друг друга.

О, братцы мои,
не страшитесь убытка,
Найдется где лечь,
а тем паче проснуться,
Ваш брат одуванчик,
сестра маргаритка
Мудры
и о завтрашнем дне не пекутся.
Мы юрки,
нас много – единая лава,
Сквозь сети любые
пройдем, как рыбешка.
За что нас зацепишь?
А не за что, право…
Пусты животы,
обветшала одежка.
Но из нищеты лишь
вздымается слава
И в небо течёт,
как в Господне окошко.

К ветру встречному терпелива —
Привыкай, коль условья принял, —
Сузь глаза – фиолет залива
Небо ровно отполовинил.
Против ветра в шальном напоре
Застолби, каменея, плечи.
Ты ведь знаешь, стихия моря
Человечьей ничуть не легче.
Гулливеровы липы кругом
На ходулях стоят, ни с места,
Коли кончится всё недугом,
Щелью комнаты под арестом,
И ни зги, ни глотка наружу,
40 – это июльским летом.
Я глаза до предела сужу —
Щель окрасится фиолетом.

Утица-хромоножка,
Тринадцати лет Джульетта,
Ромео воображаем.
Смерть облаком растворилась…
Утица-хромоножка
Купила мазил, помады
И, зеркальце приспособив,
Стала картоннолицей
С подводкою вместо глаз.
А в зеркальце отражалась
Тринадцати лет Джульетта.

Одинокое яблоко,
фон в амбразуре окна —
Грязноснежный, глухой,
жестяное дворовое донце.
Приближенье Адама,
рывок, натянулась блесна,
Под условной чертой горизонта
затеплилось солнце.
Ожиданье,
начало,
высоко натянутый трос…
Ожиданье. Лишь им и держусь
на плаву да на взлете,
Напряженьем его —
в амплитуде от смеха до слёз —
На предельной ликующей
или отчаянной ноте.
Было яблоко.
Вырос, я и не заметила, сад,
И зацвел, и отцвел…
Я очнулась, пройдя переплавку.
Кисти мою и краски ищу,
возвращаюсь назад,
Ставлю яблоко. Так.
И на яблоко делаю ставку.

Весёлостью взрыва, удара, обвала,
Накала всех жизненных сил добела —
Я издали это за лист принимала,
Готовый, белеющий с краю стола.
Текст тяжестью ляжет, не сбрось его только,
Покуда ты жаден и нетерпелив,
А вдребезги если – не сыщешь обломка
И всё, что останется, – света прилив.
Ты сам – сплошняком истекание света,
Тебя не коснулся участок темнот,
В упор ты не видишь иного поэта,
Он тьмою заряжен, он твой антипод.

Все добрее и ближе…
Уж время слило воедино —
Мама – бабушка – мама…
Любовь до краев, за края.
Ты ли там вдалеке —
молодая колючая льдина?
Я ли там вдалеке —
затонувшая юность моя?
Время нас растопило
и сплавило жарко до боли,
Так что врозь, хоть умри, —
ни словечка, ни вздоха, ни дня…
Я ль топорщусь помехой
одна в твоем опытном поле?
Ты ль кружишь надо мной
и пылинки сдуваешь с меня?

Время рушилось в яму,
Чтоб безвременьем стать.
Хоронила я маму,
И опять, и опять…
То ли сон, то ли морок —
Что ни ночь, хороню…
Снега мартовский спорок
С поля сняв, сохраню.
Вот и Павловск холмистый,
Луг широкий и Храм
Магдалины пречистой.
Ты, крещенная там,
В том же Храме отпета.
Так замкнувшийся круг —
Знак посмертного света
Или длящихся мук.