Галина Гампер - Чёрный квадрат вороны

Черным ельником
в снежных пощечинах
Или тучей, готовой к отплытию,
Черной речкой
в пушистых обочинах
Акварелью теку по наитию.
Вне расчета,
вне цели, как водится.
Может, вынесет в область высокую.
Пред тобою стою,
Богородица,
Замерла пред тобой,
строгоокою.
Храм мерцает во тьме позолотою,
Всё лампады вокруг да святители,
Расквитаюсь с невольной заботою,
Отогреюсь в случайной обители.

Уйду в заплыв
и вынырну из нови.
Прилив. Коса
песчаная бела.
Структура моря,
лирики и крови —
Одна и та же,
где-то я прочла.
Чем больше черпать,
тем неисчерпанней,
Из древности —
лирическая суть.
То поздней тьмой,
то солнечностью ранней
Зачнется стих
и обратится в путь.
Он то взовьется
мигом на пригорок,
То промелькнет
златопесчаным дном,
Его прозрачность
обратится в морок,
Пусть всё одно
И, значит, всё в одном.

Не всякий при дороге куст,
Не всякий…
даже Моисеев,
Воспламеняющийся вдруг.
И только по кусту рябины
Скулил ее зеленый глаз…
Бывало, выпадет в осадок,
Камчатским медведём без льдины
Представится,
и как рукою
Петля тоску угомонит.

Современная – вневременная,
Ты, года под себя подминая,
Отмахала на сотню вперед,
Кто догонит, посмеет, прильнет.
Потянусь чуть дрожащей рукою
И рывком расстоянье покрою.
Ты, собой означая эпоху,
Станешь ближе и взгляду и вдоху
Даже расположением звезд
И на свой мне укажешь погост.

Падал снег большой и белый,
Обволакивал, мерцал.
Стой и ничего не делай,
Оставайся там, где встал.
Что ни ветка —
вся в наклоне.
Что ни ель,
то скосы вниз.
Снега белые ладони
Раздвигали складки риз.
Сколько был в стране молочной —
сминусуют, не зачтут,
В той молочной, в той барочной,
Что нигде, а только тут.

А куда спешу,
спешу откуда?
Как во сне,
однако наяву,
и живу покуда
волей чуда,
Волей чуда
так вот и живу.
Волей чуда,
а не чудом воли,
Чудо воли —
это для других —
Закаленных
переплавкой боли,
Нервов, в узел
стиснутых, нагих.

Мне плакать хочется,
а Бог велит – пиши.
Слова, и краски, и карандаши —
Перемешалось всё,
всё отступило,
Я слёзы, будто лампочки, тушила,
Чтоб Бог не видел
и никто, никто,
И ничего мне не было за то…

В мое окно влетев,
легло на стол
Перо воронье
пушкинской поры.
Я зачерню им как бы лес и дол
И там за ними —
звездные миры.
Они пустынны, и, наверно, Бог
Себе земное выбрал бытиё.
Свеченье наших душ —
его порог,
И каждый в нем предчувствует свое.

Поэт, дитя, новорожденный квант,
Ты чей? Незабываемого Глеба.
Из вечности во время эмигрант,
Невозвращенец в собственное небо,
Скиталец, все еще невыездной,
Поскольку от земли не оторвешься,
В тебя вошли ее мороз и зной,
И плачешь так, как будто бы смеешься,
Чуть дребезжит, едва надтреснут, смех,
Не мантией отмечен ты, а робой.
И главное – успеть, а не успех,
И самого себя понять попробуй.

Догоняю упущенный час,
Догоню,
я живая, мне больно.
Выпускной нестанцованный вальс,
И обратная скорость невольно
Переходит в чудовищный бег,
А потом вертикально —
в паденье.
Час упущенный, миг или век
Проживу.
Напишу из забвенья.

Босиком,
лишь в одной власянице,
Торопясь
сквозь оснеженный лес,
К птицам он обращался
«сестрицы»,
«Брат мой» – к Солнцу
в пустыне небес.
Так он ринулся
в пост и молитву,
Упиваясь, ликуя,
горя
(С той же страстью,
как некогда в битву),
Сквозь цветущий
хрусталь января.

Младенец,
появившись в темном доме,
С него проклятье
снимет в тот же миг.
Он ничего ещё не знает,
кроме
Луча – сквозь стекла
к яслям напрямик.
Невинностью,
неведеньем, вернее,
Все беды дома
обращает вспять.
Вот так Франциск,
душою пламенея,
Явился в мир,
давно привыкший спать.