Андрей Цыганов: Речь через завесу. Стихи

Испокон веков повелось,
Собирайся в дорогу – исход.
Что не вытерпеть довелось,
Что не вынести, то снеслось.

И что избранный Б-гом бессрочно
Убоится отметки своей.
Все отмерено, все точно,
Все написано в Книге о ней.

Но коль лик отвернет от порога,
Устрашишься страданий своих.
Все, что благо – дано от Б-га,
Боль дана от собратьев твоих.

И обоз до верхов груженый,
Вновь исход и туман, и мольба.
И маячит вдали дорога,
О шести концах судьба.

И маячит, и манит горестно.
Только Тору возьми с собой.
И тогда умирать не совестно.
Да пребудет Господь с тобой.

я не видел, не знаю, не помню
и вовсе забытый,
только что-то стучит отголоском
и давит на пульс.
я когда-то в застенках истории
дико убитый,
просыпаюсь в поту
и в предсмертной агонии бьюсь.

я простой человек
и в познаниях подкован не очень,
и не так, чтобы больно начитан,
но силой ума,
я впитал с молоком,
и отнюдь не слова «Аве Отче»,
а совсем неизвестные звуки молитв —
Креат Шма.

сотворенные мы
и не просто, и не как попало,
наш телесный костюм
по лекалу природному сшит.
мы ходили и ели, и пили,
и вот нас не стало —
это поступь страниц,
эта поступь времен – Берейшит.

мне никто не расскажет,
никто не сумеет,
не сможет,
разметать и развеять всю память и боль на ветру.
тех, которые пепел с печей
и которых я – кожа,
и та кровь, что залита свинцом
в лютом Бабьем Яру.

залихватской, развязной походки
и глупости злобной,
в человеке хватало с лихвою,
и бряцает час,
помутились умы,
расползлось недоверие молвою,
и взлетели хранители-ангелы,
бросивши нас.

паровозный трубач,
гниль вагонов,
путь начат и кончен,
и такое помыслить
никак невозможно, но вот,
слышу я, кто-то рядом гнусавит мотив «Аве Отче»,
слышу стук колесниц —
эта книга и имя ей – Шмот.

я в Варшаве
на плитах останков людского позора,
кто мне скажет, куда обратиться
и чем изменить
то, что в такт фонарям, сапогам
от ночного дозора
мы прощали им в будущем горе,
которое пить.

перемазаны в саже,
на страхе взращенные в полночь.
поколение путаных и
незнакомых идей.
«Креат Шма, Элоhейну» —
посланники, черная сволочь,
попивают бургундское,
мучая наших детей.

но я слышу, что должно.
изгнание долгого века.
я вхожу, концентрируясь в лагерь,
и мысль-искра:
не забудь,
Ты сотрешь на земле все следы Амалека!
я листаю страницы,
и третья часть – Ваикра.

эта жуткая тьма,
что явила себя в Холокосте.
европейский погром,
и слезой истекает строфа.
я, как дерево, сломлен
и с хрустом упал на погосте.
я смотрю в небеса,
губы тянут навзрыд «Креат Шма».

разве кто-то тебе говорил,
что Господь милосерден?
стон разносится,
тихий, протяжный, надрывный, глухой.
мы один к одному,
крик у стен Йерихона бессмертен,
Исраэль вновь встречает Эссава
над вечной рекой.

нас зовет искупление,
которому выпали сроки.
мы разделим меж всеми
удушливый огненный дар.
храм разрушен – горит,
тлеет пепел, истерзаны строки,
и открыта страница,
четвертой главы – Бемидбар.

по раскатистым буйным дорогам
истории пира,
вечный странник, злодейство,
находит себе ремесло.
мы шагаем по пеплу
из помеси крови и ила,
мы взрастаем на пепле
трагедий народа всего.

пришивайте лоскут,
пришивайте звезду поскорее.
время так рассудило
по сердцу иглой навсегда.
я когда-то родился и жил,
и погибну евреем,
«Креат Шма, Адонай», на издохе,
и долгая тьма.

мы штыками пронзаем историю,
чертим скрижали,
и развеянным пеплом взлетаем
уроком другим.
мы из капли исходим,
нас матери в муках рожали.
эта пятая книга,
и вечная память – Дварим.