Ринат Валиуллин - Варварство

Снова я,
небритый, поздно, твой.
Осторожные двери,
усмехнулись глаза.
Ты, качнув головой,
скинула недоверие
и свежесть волос назад.

Снова твой на целую ночь,
на утро,
от шершавого подбородка
до мыслей, до рук,
мы её опорочим,
мутную,
обнимаясь то крепко, то робко,
словно мечущие икру.

Ты займёшь в рассудке
всё пространство,
много больше знаний моих.
Как животное, теплотой
заласканное,
завернёшься в моей тени?

Долго будет так продолжаться,
насколько возможно,
насколько соскучились.
Как в порту кладь ручная
у сердца, друг к другу, как регистрация,
поцелуями вымученная.

Попрошу подержать слова,
как простые вещи,
нет их в книгах,
только в твоих глазах,
в клетчатке бытия переменчивого
замрут, и ты не двигай.

Когда в двух изумрудных пещерах
глазниц, хранящих покой,
открою свои музеи,
пойму, что радость ущербна,
и солнце жёлто-золой
пока не увижу, пока вновь не прозрею,

когда в ресничной брезгливости,
защищаясь от звёздной пыли,
светила неистребимого
я найду слова, что вырасти
смогли бы,
даже если их скрыли
во имя меня, любимого,

когда замёрзну в твоих хрусталиках
и ничего не будет глубже
той глупости вытаращенной,
захочется стать одновременно тут же
мальчиком маленьким
и мужем
пронзительным.

Люди, люди, отношения сусликов,
парадная или люкс.
С любовью, как у вас, малюсенькой,
я никогда не свяжусь.
Моя – она огромна,
больше, чем космос атомный,
страстью легла смотанной
и будет до смерти изматывать.
Случилась короткой, как счастье,
глубокой, за яблоком, в глазное дно…
Как этим можно разбрасываться,
подарком она одной.
Люди, люди, желания кроликов
в клетке или в саду.
Любовь показную, дохленькую,
я никогда не пойму.
Моя широка бесконечно,
потушенная ночами,
в пути оставила млечном
звёзды с глазами отчаяния.

Я два дня не был дома,
два дня не писал.
И куда ваши брови,
и о чём ваш оскал?

Я два дня не взирал
на знакомые дали,
только пальцы искали
то, что я потерял.

Я два дня в чьей-то жизни,
я два дня не в своей,
внутривенно непризнанной
среди пьяных людей.

Я два дня на природе
отдохнул от любви.
И всё правильно вроде
от чего же грустил?

Бокал вина
нечем закусить,
некем зацеловать,
день по дешёвке солнце продал,
повязкой осталась связь.

Аэропорт. Люди метались,
что им ещё
временным суждено.
Вместо тебя уста кумачом
скрашивало вино.

Всё. Проводил.
Избавился от тела.
Свободная касса чувств.
Тянущее что-то больно кусало,
не улетело?
Вернулось.

Не отворачивайся,
я ещё люблю…
Твоё недомогание хромое
раскачивало веру на ходу,
ходу часов, лишившихся покоя.

Не отворачивайся,
я ещё с тобой,
так преданна, что предала бы счастье
и, разругавшись напрочь с головой,
безмозглая,
невзгодам выпалила: «Здрасьте!»

Не отворачивайся
стороной луны
обратной, бледной половины,
в отличие от слов, поступки менее умны
но поразительно значимы.

Не отворачивайся, всё ещё люблю.
Хранишь молчание,
меняя внешнее на внутреннюю влагу,
присутствие моё здесь не случайно.
Я виноват лишь тем, что делаю во благо.

Не отворачивайся,
я ещё люблю,
то самолюбие перетекло в другую
любовь, которую краду,
пожизненное получить рискуя.

Я бы выкурил папироску
под души флегматичный мотив.
О насущном
выстелит дым философски
бирюзовых волнений залив.

Разбираться в них нету смысла,
разбираться в себе рутина,
в других?
Пауза – это то, что повисло
во вдохновении никотина.

Я бы выкурил папироску,
расстелившись удобно в закате
палёном

натюрмортом или наброском,
затянувшись на автомате.

Любопытная дымка
сойдётся с туманом,
разлохматится связью,
где улыбка зависит от солнца,
там луна бесталанна.

Зубы жмут папироску,
и нечем смеяться,
на фоне раздумий
горизонты сойдутся в плоскость.
Я не образумлюсь.