Евгений Евтушенко - Катер связи

когда раздумывал об этом.

204

Имел он войско,

колесницы,

ну, а она —

глаза,

ресницы,

и лоб,

звездами озаренный,

и шеи выгиб изумленный.

Когда они в носилках плыли,

то взгляды всех глазевших были

обращены,

как по наитью,

не к фараону —

к Нефертити.

Был фараон угрюмым в ласке

и допускал прямые грубости,

поскольку чуял хрупкость власти

в сравненьи с властью этой хрупкости.

А сфинксы

медленно

выветривались,

и веры

мертвенно

выветривались,

но сквозь идеи и событья,

сквозь все,

в чем время обманулось,

тянулась шея Нефертити

и к нам сегодня дотянулась.

Она —

в мальчишеском наброске,

и у монтажницы

на брошке.

205

Она кого-то очищает,

не приедаясь,

не тускнея,

и кто-то снова ощущает

неполноценность

рядом с нею.

Мы с вами часто вязнем в быте...

А Нефертити?

Нефертити

сквозь быт,

сквозь битвы,

лица,

даты

все так же тянется куда-то...

Как ни крутите,

ни вертите —

но существует Нефертити.

206

ИНТИМНАЯ ЛИРИКА

Я не знаю —

отвечу ли я на вопрос:

«Что такое интимная лирика?»

Может, это стихи про шуршанье берез

и про женские плечи под ливнями?

Но когда я писал о фашистах стихи

там, в Финляндии, ночью тревожной,

были губы мои горячи и сухи,

было мне не писать невозможно.

Я писал,

до зари не смыкая глаз,

исчеркал всю бумагу до листика...

Это был —

и прямой социальный заказ,

и моя интимная лирика!

Вы простите меня, облака и мосты,

вы простите, деревья и реки,

вы простите, цветы, и прости меня, ты,

что пишу я о вас очень редко.

Но всегда —

только-только писать я начну

тихо-тихо и нежнс-нежно,

207

как зовет меня вновь

на большую войну

это нечто —

солдатское нечто.

Пусть и жертвую я как художник собой,

но борьбы фронтовая линия,

где с неправдой любой —

очищающий бой:

вот

моя интимная лирика!

Ненавижу,

когда славословят и врут,

ленинизм краснобайством позоря.

Ленин —

это мой самый интимный друг.

Я его оскорблять не позволю!

Если мы коммунизм построить хотим,

трепачи на трибунах не требуются.

Коммунизм для меня —

самый высший интим,

а о самом интимном —

не треплются.

208

НОВЫЙ ВАРИАНТ «ЧАПАЕВА»

Б. Бабочкину

Поднимается пар от излучин.

Как всегда, ты негромок, Урал,

а «Чапаев» переозвучен —

он свой голос, крича, потерял.

Он в Москве и Мадриде метался,

забывая о том, что в кино,

и отчаянной шашкой пытался

прорубиться сквозь полотно.

Сколько раз той рекой величавой,

без друзей, выбиваясь из сил,

к нам на помощь, Василий Иваныч,

ты, обложенный пулями, плыл.

Твои силы, Чапай, убывали,

но на стольких экранах Земли

убивали тебя, убивали,

а убить до конца не смогли.

И хлестал ты с тачанки по гидре,

проносился под свист и под гик.

Те, кто выплыли, — после погибли.

Ты не выплыл — и ты не погиб...

209

Вот я в парке, в каком-то кинишке...

Сколько лет уж прошло — подсчитай!

Но мне хочется, словно мальчишке,

закричать: «Окружают, Чапай!»

На глазах добивают кого-то,

и подмога еще за бугром.

Нету выхода, кроме как в воду,

и проклятая контра кругом.

Свою песню «максим» допевает.

Не прорваться никак из кольца.

Убивают, опять убивают,

а не могут убить до конца.

И ты скачешь, веселый и шалый,

и в Калуге и где-то в Клинцах,

неубитый Василий Иваныч

с неубитой коммуной в глазах.

И когда я в бою отступаю,

возникают, летя напролом,

чумовая тачанка Чапая

и папахи тот чертов залом.

И мне стыдно спасать свою шкуру

и дрожать, словно крысий хвост...

За винтовкой, брошенной сдуру,

я ныряю с тебя, Крымский мост!

И поахивает по паркам

эхо боя, ни с чем не миря,

и попахивает папахой

москвошвейская кепка моя...

210

ПАНОПТИКУМ В ГАМБУРГЕ

Полны величья грузного,

надменны и кургузы,

на коммуниста русского

нахмурились курфюрсты.

Все президенты,

канцлеры

в многообразной пошлости

глядят угрюмо,

кастово,

и кастовость их —

в подлости.

За то, что жизнь увечили,

корежили,

давили,

их здесь увековечили —

верней,

увосковили.

В среду заплывших,

жирных

и тощих злобных монстров

как вы попали,

Шиллер,

как вы попали,

Моцарт?

211

Вам бы —

в луга светающие,

вам бы —

в цветы лесные...