Тарас Шевченко - Кобзарь

давай по порядку!»

Лейба служит, хоть бормочет:

«панская ухватка!..»

«Ладно, будет. Запевай-ка».

«Не могу, не стану».

«Запоешь, да будет поздно!»

«Что же петь вам? Ганну?..

«Жила-была Ганна

в хате при дороге,

божилася

и клялася,

что не служат ноги;

на панщину не ходила,

охала, стонала,

только к хлопцам,

что ни вечер,

в потемках шныряла».

«Будет, будет. Не годится,

схизматская песня!

Пой другую!» — «А какую?

Вот такую если:

перед паном Федором,

ходит жид ходором,

и задком

и передком —

перед паном Федорком».

«Ладно, хватит! Плати деньги!»

«Как? За что же плата?»

«А ты думал, даром слушать

будем мы, проклятый?..

Думал, шутим? Доставай-ка

да плати, небитый».

«Где же взять мне? Ласка ваша —

вот весь мой прибыток».

«Лжешь, собака! Плати деньги!

Доставай — да быстро!»

И пошли гулять нагайки

по спине со свистом.

Вдоль и поперек стегали,

аж клочье летело.

«Нету, нету ни копейки,

режьте мое тело!

Ни копейки! Гвалт! Спасите! —

кричит Лейба криком.—

Погодите... Я скажу вам...»

«Скажи-ка, скажи-ка!

Да опять брехать не вздумай,

брехня не поможет».

«Нет... В Ольшане...»

«Твои деньги?»

«Мои? Спаси, боже!..

Я хотел сказать... В Ольшане,

там живут схизматы...»

«Да! Живут по три семейства

на каждую хату?

Знаем, знаем! Мы их сами

туда посогнали».

«Нет, не то... Прошу прощенья,—

чтоб беды не знали,

чтоб вам только деньги снились!

Ктитор там в Ольшане.

Может, слышали, есть дочка

у него, Оксана.

Спаси, боже, как красива,

да и деньги тоже...

Не его, а все же деньги,

хоть они и божьи...»

«Лишь бы деньги! Правда, Лейба,

лучше и не скажешь.

А чтоб справдилась та правда,

дорогу покажешь.

Собирайся!» Поскакали

прямиком в Ольшану.

Лишь один в корчме под лавкой

конфедерат пьяный.

Встать не может, распростерся,

как мертвое тело:

«My zyjemy, my zyjemy,

Polska ne zginela».

«В лесу, в лесочке

не веет ветер;

высоко месяц,

и звезды светят.

Выйди, голубка,

я поджидаю.

Хоть на часок ты

приди, родная!

Хоть погорюем

да поворкуем.

Сегодня ночью

уйду далеко.

Прощусь, расстанусь

с тобой до срока.

Выгляни, пташка,

моя отрада.

Проститься надо...

Ох, тяжко, тяжко».

Так поет себе Ярема

в роще той затишной,

поджидает, но Оксаны

не видно, не слышно.

Светят звезды. Среди неба —

месяц белолицый.

Соловей поет, и верба

никнет над криницей.

Соловей над речкой песню

так и разливает,

словно знает, что дивчину

казак поджидает.

А Ярема ходит-бродит,

все ему не мило.

«Зачем меня мать родная

красой наделила?...

Доля да удача ко мне не идут.

Годы молодые даром пропадут.

Один я на свете, без роду, а доля —

сиротская доля, что былинка в поле,

холодные ветры ее унесут, —

и меня вот люди не хотят приветить.

За что ж отвернулись? Что я сирота?

Одно было сердце, одна на всем свете

душа — моя радость — да, видно, и та

и та отвернулась...»

Заплакал убогий,

заплакал и слезы утер рукавом:

«Бывай же здорова! В далекой дороге

найду либо долю, либо за Днепром

голову сложу я. А ты не заплачешь,

А ты не увидишь, как буду лежать,

как выклюет ворон те очи казачьи,

те, что ты любила нежно целовать.

Забудь же про слезы сироты-бедняги,

забудь, что клялася. Найдется другой!

Я тебе не пара, я хожу в сермяге,

ктиторовой дочке нужен не такой.

Люби кого хочешь. Что себя неволить!

Забудь меня, пташка, забудь обо всем.

А коли услышишь, что в далеком поле

голову сложил я, помолись тайком.

Хоть одна ты, мое сердце,

вспомни добрым словом».

И заплакал, подпершися

посошком дубовым.

Плачет тихо, одиноко...

Обернулся, глянул:

осторожно по опушке

крадется Оксана.

Все забыл... Бежит навстречу...

Друг к другу припали.

«Сердце!» Долго одно это

слово повторяли.

«Будет, сердце!» — «Нет, немножко...

Еще, сизокрылый!

Возьми душу! Еще, милый!

Как я истомилась!»

«Звездочка моя, ты с неба,

ясная, слетела!»

Стелет свитку. Улыбнулась,

на ту свитку села.

«Сам садись со мною рядом,

обними же, милый!»

«Где не ты, звездочка, так долго

и кому светила?»

«Я сегодня запоздала:

отец занедужил,

до сих пор за ним смотрела...»

«А я и не нужен?»

«Ну, какой ты, вот, ей-богу!»

И слеза блеснула.